Избранное

Вынув малай, бабка кликнула детей, одному велела накрыть столик на трех ножках, другому — принести ведро воды, а Лику — отыскать тряпку. Она взяла малай, брызнула на него водой, и от него поднялся пахучий теплый пар. Азор тоже подошел поближе и блестящими глазами уставился на пар. Бабка очистила нижнюю корочку лепешки от золы, обмахнула ее метелочкой и вытерла тряпкой, которую принес Лику. Положила на столик и пошла в дом взять нож, потому что эти бесенята позабыли о ноже. Дети уселись на землю, поджав ноги. Они созерцали малай, иногда дотрагивались до него, проводили по нему пальцем и, сунув затем палец в рот, сосали его. Но раньше, чем бабка вернулась, Азор кинулся на малай, ухватил его зубами и убежал во двор. Откусив огромный кусок, он проглотил его, и горячая лепешка обожгла ему глотку. Пес взвыл, однако снова вонзил зубы в малай и снова, тявкая, откусил кусок. Он выл и жадно, как волк, заглатывал кусок за куском. Сперва ошеломленные дети глядели на собаку, а потом бросились к ней с камнями, с палками, с чем попало. Рыча, Азор схватил в зубы лепешку и, с яростью озираясь на них, помчался в огород, оттуда, перескочив через изгородь, убежал под навес. Туда не могли долететь камни, как ни старались ругавшие его дети. Ни один из них не посмел войти под навес, и бабка Севастица тщетно проклинала собаку, которая, боясь, что лепешку отнимут, торопливо ела и выла. Азор визжал, точно его поколотили кочергой, — так горели у него глотка и внутренности. Он выл до вечера и всю ночь, а на другой день его нашли вытянувшимся перед домом, под шелковицей у ворот, там, где всегда лежит дворовая собака, оберегая дом от чужих да от воров. Пес подох.

4

Зорина Кэмуй была всем бабам баба. Кровь так и играла у ней, как цуйка в котле. Она была выше своего мужа на целую пядь, шире его в плечах и бросала плуг на повозку, словно хлеб в печь, не охая и не хватаясь за поясницу. Довольный ею, Кэмуй постоянно улыбался. Выходя из дому, он обувал туфли, которые подарил ему брат, доктор Порфириу Кэмуй, и которые он начищал до блеска. Он старался не запылить их, ступал осторожно, и поэтому, проходя по селу в воскресенье или в праздник, Ангелаке почти всегда отставал от жены. Люди, стоявшие у ворот, усмехались.

Сейчас Ангелаке и Зорина шли на хору, но хоры не было: ослабевшие от голода люди лежали на рогожах во дворах, в тени шелковиц. Они отдыхали, и им было не до плясок, не до песен — ни до чего на свете, потому что если в желудке пусто, то никакие развлечения в голову не полезут. Кэмуй это знал и именно поэтому договорился с одним цыганом, чтоб тот на глазах у всего села шел вслед за ним и Зориной и играл на скрипке. Цыган Жамаилэ за полную миску готов был сколько угодно играть хоть вслед самому сатане; если не будет играть он, другой сыграет и съест то, что в миске. Он играл так, что чуть не лопались струны, да еще и припевал, ни на минуту не умолкая. Кэмуй с женой шли, держась за руки, она впереди, он на шаг за ней, заботясь, как бы не запылить на дороге туфли. Вечерело, но зной не спадал, сухой воздух замер.

Зорина, выйдя замуж, каждый месяц гордо появлялась на хоре в какой-нибудь обновке. Муж сопровождал ее. Она любила Пэуникэ и не хотела идти за Кэмуя. Целую неделю она тогда жила в другом селе, у своей тетки по материнской линии, а вернувшись, застала Ангелаке у них в доме; он пил с ее отцом подслащенную цуйку, и они беседовали о том, как и когда сыграть свадьбу. Зорина села на кровать, а они продолжали разговаривать, словно были одни.

— Я так думаю, осенью, — говорил старик, — до тех пор мы справим дочке приданое, сварим еще цуйки…

— Не осенью, а через две недели. Что там тянуть?

— Ну, раз ты так хочешь, только я…

— Цуйка у меня есть. Чего там ждать, сыграем поскорее!

— А на ком ты женишься, Ангелаке? — спросила Зорина.

— Как на ком?.. На тебе! Чего ты смеешься? Разве не пойдешь?

— Нет, пойду, — внезапно решила Зорина, — пойду, раз ты этого желаешь. И буду тебе такой женой, какую ты никогда не нашел бы!

Обрадованный Ангелаке подошел к Зорине приласкать ее, а старик совсем оторопел и расцеловал дочь в обе щеки, обслюнив ее, — он уже успел захмелеть.

— Мне был по сердцу Пэуникэ, — продолжала, сидя на кровати, Зорина ровным, бесцветным тоном — ни сердитым, ни грустным, ни веселым, словно все, что она говорила, касалось не ее, а кого-то другого. — Он ушел на фронт, я обещала ждать его, да коли вы говорите…

— Может, он сложил свою голову у русских, на войне не знаешь, откуда в тебя пуля попадет, — сказал старик.

— Ладно, отец, я выхожу замуж. Теперь же, не через две недели, а в это воскресенье. Все равно Ангелаке не терпится. Ты его узнал хорошо: уже целый год, с тех пор как ушел Пэуникэ, он у нас в доме как свой. Зачем откладывать? В воскресенье и обвенчаемся.

— Посаженым отцом будет мой брат, он приедет! — возликовал Ангелаке. — В воскресенье пьем! Будь здоров, тестюшка, — приветствовал он тестя, хлебнув глоток прямо из бутылки.