Избранное

В два дня Ангелаке все устроил. Зарезал двух коров, договорился со своим братом, доктором, нанял музыкантов, тех самых, с которыми вместе играл Пэуникэ до того, как ушел на войну. Нанял именно этих, для того чтоб весть о свадьбе поскорее дошла до ушей Пэуникэ и он перестал бы и думать о Зорине.

В ночь свадьбы Зорина объявила Ангелаке, что уйдет от него, если он разорится, если обеднеет, станет вроде Окешела или Пэуникэ; бросит его, если он не будет ее наряжать и повиноваться ей. Найдутся и в других селах богатеи, пусть даже и не такие толстосумы, как он, все равно, на ее век мужей хватит.

Ангелаке не был пьян, и его от слов Зорины слегка покоробило, он не знал, что и думать. Чего она хочет, ведь он богат, и обнищать ему невозможно. Тем более что он действует заодно со своим братом, доктором, у брата денег довольно, и Ангелаке все время покупает для него землю. И участки брата обрабатывает он, Ангелаке, да и сам каждый год прикупает земли. Как же ему обеднеть?..

Теперь они направлялись к месту, где устраивали хору, когда ее устраивали. Ангелаке думал о той ночи и усмехался. Достаток его рос и рос. Зорина страстно увлеклась хозяйством и с каждым днем все лучше разбиралась в делах. Она с жадностью скупала добротные одеяла и землю, швейные машины и волов, повозки, накапливала добро, как могла, заключала с односельчанами выгодные сделки. Во дворе Кэмуя негде стало повернуться: он был загроможден всем, что только нашлось у жителей Жосени самого лучшего. Сани лежали на повозках, а на санях — плуги, тяпки, бороны, вплоть до плетеных корзинок для куриц-несушек, дров, кольев из заборов. Зорине хотелось бы скупить все село, и у нее было на что: Ангелаке постоянно разъезжал по стране, скупая кукурузу, денег у него хватало, и деньги все множились, точно вши на курице, да еще давал ему денег и его брат, доктор, для которого Ангелаке тоже покупал всякие вещи. Село было в руках у Кэмуя, он мог позволить себе все, что угодно, приобрести, что вздумается, и однажды дал пять четвериков за тестя Костайке, не ради покойника дал, а для того, чтобы показать селу, на что он способен. Покойника он на другой день похоронил, разумеется без поминок и музыкантов, ведь не бросать же было деньги на ветер. Гроб простоял ночь у Ангелаке во дворе под навесом, и всю ночь на него выли собаки, даже Азор Окешела перескочил через изгородь и прибежал под навес.

Ангелаке стискивал руку Зорины и подмигивал Жамаилэ, чтоб тот играл погромче, пусть слышит все село. Но никто не выходил за ворота, только посылали детей посмотреть, в чем дело, и, узнав, равнодушно поворачивались на другой бок. Однако дети бежали за Жамаилэ. У Лику, сына Окешела, болел живот, оттого что он съел уйму тутовых ягод, и за каждым углом он присаживался и задирал выше колен рубашку, выпучивая глаза, кряхтя и напропалую ругаясь. Мать заболела, никто больше не стирал ему рубашку, которая на спине почернела от грязи.

Дойдя до места, Кэмуй с женой, которых обступили дети, велели цыгану играть и сплясали вдвоем, держась за руки, сперва более спокойную боеряску. Потом Кэмуй, зная, что Зорина любит джампарале, крикнул Жамаилэ, чтобы он сыграл этот танец. И они пустились плясать, все сильнее и быстрее топоча и вертясь как безумные вокруг цыгана.

Дети сперва тоже плясали, затем остановились поглядеть, как топает и гикает Зорина, таща за собой обливавшегося потом Ангелаке.

— Наддай, муженек! — кричала она. — Пусть село увидит, какой ты орел!

Ангелаке позабыл о туфлях и, подражая жене, плясал с огоньком и старался быть таким же, как она, точно ртуть. Жена выкрикивала припевки и мелко, дробно притопывала, кроша землю; поднимавшаяся пыль окутывала ее, но она не останавливалась и все покрикивала. Дети улеглись на землю, кто на боку, кто на животе, и дивились на пляску, думая, что им будет о чем порассказать дома.

Брюхо Ангелаке прыгало вверх и вниз. Зорина видела, как он побагровел и запыхался, как выбивается из сил, но не отпускала его, стискивала ему руку и волокла за собой, понукала, показывала, как надо плясать, гикала, смеялась. Она видела, как он едва переводит дух, но кричала Жамаилэ, чтоб играл побыстрее, и Жамаилэ, склонив голову к скрипке, чуть ли не в беспамятстве играл еще быстрее. Ему было известно, как пляшет Зорина: когда-то она плясала с Пэуникэ, плясала до упаду.

Ангелаке совсем изнемог, но не сдавался — пусть не думает жена, будто он слабее, чем кто другой, он знал, кто именно. Он плясал — пусть все дети смотрят на него и потом расскажут. Зорина видела, как он обессилел, и подгоняла его все быстрее, все быстрее, словно ждала, что у него отвалятся ноги, а сам он упадет плашмя возле музыканта.

— Быстрее! — кричала она, желая доказать свою силу, и Ангелаке все плясал.

На скрипке лопнули две струны, цыган прервал было игру, но Зорина знаком велела продолжать.

Дети, сидя на земле, глядели на них во все глаза.

Только когда сломался смычок, пришлось кончить пляску. Ангелаке был бледен, чуть жив, разрумянившаяся Зорина все еще выкрикивала припевки.

5