Избранное

Пэуникэ и не намеревался кричать. Это ни к чему не повело бы. Да и этот недоумок мог сдержать обещание, хотя Пэуникэ не верил, что вор выстрелит. Тому тоже было боязно, винтовка ходуном ходила у него в руках. Видно, не по своей воле пришел он грабить.

Пэуникэ не стал больше смотреть на него и почувствовал, что засыпает. Сон охватывал его, начиная с ног, — немножко странно, но это было так. Сперва у него онемели пальцы, потом колени, поясница, грудь. Сон полз по нему к голове, теперь он был около шеи, и у Пэуникэ осталось время посмеяться про себя, еще раз вспомнив, что воры — болваны, ничего они у него не найдут. Он еще до наступления вечера роздал всю кукурузу и все консервы, не оставив у себя ни крошки. Свою часть он отнес Иону Большому. Все равно он, Пэуникэ, один, стряпать у него некому, мать умерла во время войны, а сестра вышла замуж в соседнее село. Отца уже давно не было в живых, Пэуникэ заснул как убитый, отчаянно захрапев.

Он проснулся уже в полдень. Двери были распахнуты настежь. И калитка на огороде открыта. Он выругал грабителей — они так и не разбудили его, чтоб он закрыл за ними калитку.

11

Тоска сжигала ее, точно засуха траву в поле. Она тосковала по широкой тени бука. Там, на опушке леса, она когда-то встречалась с ним. Она побелила бы известью дорогу, если бы знала, что он придет к ней хоть на одну ночь. Она жила, скрывая то, что было у нее на душе, не в силах избавиться от дум ни на хоре, ни за столом, ни в поле, ни во сне. Ночи напролет она не смыкала глаз, и душа ее иссыхала, словно айва, которую положили в навоз, где слишком сильно бродят соки земли. По всем тропинкам несла она с собой тоску и знала, что будет нести ее до могилы: он не придет и не отгонит от нее эту тоску. Ее дни шли, точно пробиваясь сквозь терновник, и от сердца осталось лишь столько, сколько нужно для того, чтобы оно билось, как у живого человека, а все остальное было сожжено и развеяно, как зола от соломы. Теперь-то она поумнела и поняла все, но это уже ни к чему, лучше бы ей было сгореть, раз у нее ума не хватило раньше, когда она пошла за Кэмуя. Она знала, что не разлюбит Пэуникэ, пока над ней не заколотят крышку гроба, и боль в груди становилась все сильнее и заставляла ее бесцельно вертеться по двору и по селу, словно пустое мотовило.

Так она дошла до колодца возле шелковицы Иона Большого. Люди вычерпали колодец до дна, тщетно надеясь, что снова наберется подпочвенная вода. Теперь они копали в глубине колодца, но земля была рассыпчатая и сухая, точно зерна семенной кукурузы.

Пэуникэ спустили в бадье в колодец, и его голос едва донесся, когда он велел вытащить наверх землю. Люди вытащили бадью и высыпали землю на обочину дороги; земля была белая и теплая, как нагретая солнцем пыль.

— Да ну его к дьяволу! — услышала Зорина слова Иона Большого. — Коли будет стоять засуха, отсюда и за семь лет ни капли воды не выжмешь.

Все глянули в деревянный сруб колодца и не увидели Пэуникэ, его словно поглотила тьма. Зорина испугалась и сказала, чтоб опустили бадью в колодец и вытащили человека на свет божий, вдруг хлынет струя воды и утопит его или унесет вниз, под землю.

— Пускай уносит, — донесся до Зорины голос Кэмуя. — Все равно всего три дня осталось ему жить.

Люди смотрели, как Кэмуй скручивает цигарку.

— Почему три дня? — спросил Ион.

— Так сказала гадалка, — ответил Кэмуй. — Я был у нее по делу, и она мне сказала, что у нас в селе есть такой Пэуникэ, которому осталось жить не больше трех дней. Я вот сейчас из города, от брата, и зашел там к гадалке. Кто знает, а вдруг его унесет под землю вода, вот как моя жена говорит… Коли он все ищет то, чего нет…

— Надо же кому-нибудь поискать воду, — сказал опиравшийся на костыли инвалид Фирайке. — Иначе пропадем от жажды, все колодцы высохли, совсем ряской подернулись, и квакают в них лягушки.

— Мой в порядке. — И Кэмуй закурил цигарку.

— В твоем колодце воды много, — продолжал инвалид. — А нам никак невозможно остаться без капли воды, потому что от жажды скорее отдашь богу душу, чем от голоду. Ведь не пойдем же мы к тебе, чтоб ты нам давал воду на вес.

— Смотри, как бы я не дал тебе по затылку, несчастный! Я тебя звал, чтоб давать тебе что-нибудь на вес? Что до меня, можешь издохнуть, я тебя не позову.

— Кэмуй, постыдился бы ты, — вспылил Фрицэ, потерявший на войне ногу. — Думаешь, коли Фирайке на костылях ходит, так ты уже имеешь право говорить ему пакости, сколько хочешь?

Вместо ответа Кэмуй бросил недокуренную цигарку и захохотал, хлопая в ладоши, словно ребенок.

— Поглядеть только, — смеялся он, — до того я дожил, что калеки меня на смех поднимают. Браво, больше я не стану с вами связываться, потому что и связываться-то не с кем, — сказал он изменившимся голосом и пронизывающе, насмешливо взглянул на Иона Большого, который наклонился и поднял с земли брошенную им цигарку. Ион, притворившись, будто этого не видит, затягивался ею, потом дал затянуться и другим.