Избранное

Когда он очнулся в доме Иона Большого, Зорина придерживала на его лбу мокрую тряпку и поила его водой, в которой варилась кукуруза. В углу дети Иона ели кукурузные зерна и тоже пили отвар. Во дворе заливалась собака. Услышав лай, Пэуникэ повеселел.

— Тощий ты, живой только наполовину, — сказала Зорина. — Не сильней воробья. Кости у тебя торчат сквозь кожу, точно дубинка сквозь мешок. Из того, что привез на грузовике, не оставил себе ни крохи, как будто у тебя нет права, — жестко сказала она. — Помрешь с голоду под забором!

Ангелаке, услышав ее, впервые улыбнулся и, довольный, ушел сквозь толпу людей, собравшихся во дворе.

13

Колокола звонили непрерывно, звонили целое лето, неустанно звонили, оглушая село, и эхо отзывалось в полях, Люди мерли как мухи, земля оставалась бездыханной, дождя не было. Даже на кладбище больше не росла трава, а ведь там земля жирная, никто ее не обрабатывает, не топчут ее ни копыта, ни люди, не проложена там дорога. Колокола звонили: «Банг-банг!» — и Кэмуй обтесывал возле ворот высокий крест. Дети Окешела и другие ребята собрались вокруг Кэмуя и глядели на него; им никогда не доводилось видеть его за делом. Они смотрели, как он, обливаясь потом, стучит топором, и надеялись, что в конце концов он пожалеет их за то, что они так долго на него смотрят, и бросит им какой-нибудь кусочек. Пусть хоть в насмешку, лишь бы бросил. Им было безразлично, что он подумает.

Остановились у ворот и инвалиды, их было в селе четверо: Фирайке, Фрицэ и двое сыновей Ромыну. Они тоже смотрели на крест. Кэмуй положил крест на землю и сколачивал его гвоздями, сев на него верхом, чтоб удобнее было орудовать молотком.

— Что поделаешь, — сказал Кэмуй, — уходит человек в дальнюю дорогу, надо сделать для него все как следует. Дорога дальняя, ни одна птица уже не полетит за ним, не обгонит его.

— Кому же это крест? — спросил Фирайке.

— Есть у меня один друг, разве вы его не знаете? Я своими руками ему и гроб сделаю, чтоб было ему тепло, чтоб вода не просочилась, не подмочила его. Потому как, может, лет через пять-шесть пройдут большие дожди. Ореховый гроб ему сделаю. Я разве вам не показывал свидетельство писаря? В земле лучше, там тишь, никаких тебе огорчений, — сказал он и прислонил готовый крест к воротам. Вынул из кармана химический карандаш и, послюнявив его, написал на кресте: «Пэуникэ. Умер в августе 1946. Да будет ему земля пухом».

Подошел и Окешел, прочел надпись и набожно перекрестился.

— Проклятые гадалки, — убежденно промолвил он. — Проклятая засуха, где она проходит, разъедает все, даже корни, зубы у нее железные, как у дьявола или как у белки, убивает человека, да еще сперва разъедает ему душу.

— У тебя дети, Окешел, — сказал ему Кэмуй. — Как помрет Пэуникэ, позову тебя на поминки, три дня будем его поминать. Слушай, Окешел, приходи вечером ко мне, я дам тебе решето муки, покалякаем, ведь мы же соседи, забор к забору!

— Приду, — сказал Окешел, удаляясь.

Оприкэ с братом следили за отцом, пока он, пошатываясь, не исчез во дворе, словно тень. С тех пор как умерла их мать, Окешел стал с ними неразговорчив.

Кэмуй оставил крест у ворот и, подойдя к амбару, откуда хорошо был виден двор Окешела, окликнул его. Окешел подошел к изгороди.

— Ты ведь работаешь у колодца, — заговорил Кэмуй. — Я тебе показывал это, от писаря… Так гадалки сказали. Переселяться Пэуникэ в новый дом, без дверей, без окон, к густую, глубокую тень. Я его похороню на свой счет, с музыкантами его провожу. Смотри, Окешел, чтоб тебя кто не обогнал. Я о тебе подумал, останешься ты ни с чем…

— Как это «останусь ни с чем»? — не сообразил Окешел.

— Тебе что, помешают десять четвериков пшеницы?

— Какие четверики?

— А ты поразмысли… Падает, значит, на голову мотыга, может ведь такое случиться, потому как люди обессилели. Да и в суматохе… Я бы дал тебе хоть нынче, к вечеру, два четверика кукурузы, да, думаю, ты не нуждаешься, достал в другом месте…

— Не достал.

— Ну, может быть, тебе и надо… Подумай-ка еще, у тебя маленькие дети, — сказал Кэмуй и ушел.

Он вошел в амбар и насыпал себе за пазуху зерен. Вышел на улицу. Ни инвалиды, ни дети не ушли.

— Не родят ничего поля. — Кэмуй глянул в поле. — Пропадут люди, коли они водятся с коммунистами…

— Коли засуха, при чем тут коммунисты? — спросил Фрицэ.

— А вот и при том, потому-то бог и не дает дождя. Бродит смерть от дерева к дереву и губит листья, черными они делаются. От ореха к ореху, от травинки к травинке, от ребенка к ребенку, ступает на порог, незваная, входит в дом и садится за стол, во главе стола, и берет большую ложку. Так говорит гадалка, и так оно и есть. Из тех, кто помирает, вырастет, может, летом сочная трава, и будет коса в ней шуршать. Это божье наказание — чтоб помирали те, кто связался с коммунистами. Как по-вашему, зачем берет бог к себе Пэуникэ? Чтоб заткнуть ему рот, чтоб он не творил неправедных дел.