Избранное

— Фирайке и Фрицэ, раз вы на словах такие храбрые, почему б вам самим не полезть в колодец искать воду, почему вы позволяете, чтоб пропадал бедняга Пэуникэ? — продолжал Кэмуй.

— Как «пропадал»? — сказал Фирайке. — С чего это?

— Ну, человеку помереть легче, чем матери его родить. От воды, к примеру, хотя, пожалуй, не от воды он помрет, потому что в земле ни единой струйки нет. А вдруг сверху свалится ему на голову мотыга или ведро, а то упадет бадья, когда будете спускать его в колодец, а то оборвется цепь, когда вытаскиваете землю… Ты думаешь, гадалки врут? Не врут, им верят и поп, и писарь. Вот погляди, писарь и похоронную бумагу заготовил для Пэуникэ, и печать поставил, уже сейчас все сделал, потому что он, может, через три дня уедет куда и хочет, чтоб для похорон Пэуникэ все бумаги были в порядке. И поп составил бумагу… Вот поглядите-ка!

Все обалдело вытаращили глаза, а Кэмуй сунул им под нос два листа толстой бумаги. Один был из примарии, от писаря и с печатью, другой — от попа.

— «Примария села, — наскоро читал Кэмуй, чтобы они услышали самое важное, — примария села…» так… «сегодня, пятнадцатого…» стало быть, через три дня… «скончался…» так… «по прозвищу Пэуникэ…» так… «в чем и…» и так далее. Подпись: Негоеску Ион, писарь. И печать… Да, а поп вычеркнул его из числа прихожан… Посмотрите.

Подпись попа перепугала всех еще больше. Поп говорил то же, что и гадалка, значит, у него не было больше никакой надежды на лучшие времена.

— Вот так, — заговорил Кэмуй, — упадет ему что-нибудь на голову, либо кто-нибудь даст ему по голове, потому как с этой голодухи люди обезумели, всякое может случиться. Так и знайте, я справлю по нем богатые поминки — пусть не думают люди, что я был ему врагом. И тем, кто поможет мне похоронить его по-христиански, я щедро заплачу, спасу их от голода. Есть и у меня душа, вовсе я не собака, как полагают некоторые.

Пэуникэ крикнул из глубины колодца, но никто ему не ответил. Все глядели, как Кэмуй уходит, насвистывая. Зорина смотрела на них, сознавая, что люди стали как медведи у цыган: либо пляши, либо останешься с пустым брюхом. Поминки спасли бы их, продлили бы им жизнь.

Пэуникэ опять крикнул, и Зорина подошла к колодцу послушать, что он говорит. Но она ничего не поняла, до такой степени ее перепугала мысль, что люди могут захотеть жить и без Пэуникэ и что кто-нибудь уронит заступ или подстережет Пэуникэ за поворотом дороги. Она-то знала, что Кэмуй не побывал ни у какой гадалки, если только он не называл гадалкой своего брата, доктора.

12

В засуху обильно плодятся мыши, всюду их полным-полно, проходу от них нет. Шныряют по полю, перебегают дорогу едущим повозкам, кишмя кишат в амбарах и закромах, на чердаках домов и конюшен, пищат всю ночь, наводя на людей отвращение и страх.

— Хотят нас сгрызть, чтоб им… — говорила бабка Севастица. — Хотят сглодать наши кости. Кошки их извести не могут. Нынче кошки не трогают мышей, даже когда мыши снуют в двух шагах от них. Одному богу ведомо, что едят мыши, ведь всюду пусто.

Бабка Севастица говорила, что и в другие годы бывало много мышей, но они выходили из своих нор за кормом только ночью. Еду они себе находили повсюду и поэтому днем на глаза людям не показывались. Засуха выгнала их из-под земли на поиски пищи. И для того, чтоб не погиб их род, они так обильно плодятся и разбегаются по всему свету, боясь издохнуть под землей. В домах они совсем обнаглели, потеряли всякий стыд. Высунут морду из норки и смотрят, как ты жуешь, глаз не сводят, прямо страх берет. Запустишь в них чем-нибудь — убегут, а потом опять приходят. Если уйдешь, они влезают на стол и шмыгают по кувшинам и мискам.

В доме Окешела на столе кружилось, точно на хоре, с десяток тощих мышей, и Оприкэ следил за ними снаружи, через окно.

— Мя-я-я-у! — кричал он, и мыши, испугавшись на минуту, останавливались, а потом продолжали, опустив мордочки, свои поиски.

Мыши не собирались уходить, и поэтому Лику, Оприкэ и два других брата — близнецы — вошли в дом, решив поколотить их палками. Но мышей как не бывало! Только мухи. Целый рой. Они оглушительно жужжали. На стенах, на потолке от них было черным-черно. С тех пор как началась засуха, мухи размножались так же, как мыши, сотнями. И блохи тоже. Не поймешь, чей род самый сильный на этом свете: мышей, мух или блох? Как войдешь в конюшню, ноги у тебя блохами покроются, пока доберешься до кормушки. Как поднимешься на чердак конюшни взять из-под несушки яичко, столько вшей наберешься от курицы — с ума сойти! Весь день скребешь себе голову.

— Блохи, мухи и мыши — вот им-то в засуху и приволье! — ворчала бабка Севастица. — Некуда от них деваться!

— В засуху рыба тоже плодится в заводях, — говорил Ион Большой. В надежде поймать хоть плохонького карася он исходил все заводи.

— Есть заводи, есть и рыба, пока вода высыхает, рыба остается на дне, хоть пригоршнями ее на берег кидай. Только раз уж все высохло — конец, ни единой не найдешь.