Избранное

Мысли его пришли в смятение. Потом им стала овладевать апатия. «Не стоит ли, — думал он, — отказаться?.. С тех пор как я вернулся сюда из предгорий, меня по два раза на неделе треплет лихорадка. Где же взять силы, чтоб снова жить и работать в подполье?! Зачем выходить на связь с ячейкой ни на что не пригодному больному человеку? Нет, лучше останусь здесь. Снова начнутся аресты?! Что ж, пусть начнутся. Может, пересижу их тут потихоньку… Легко сказать — «пойдем». А куда? Разве возможно работать под носом у шпиков, когда бьешься в ячеях чудовищной сети, накрывшей всю землю, каждый заброшенный уголок, каждую речку?!»

Усталость сковала его. Он вспоминал, как в такие же вот холода мрак и уныние ссыльных поселений точат душу безысходной тоской, как ужас и теснота тюремных камер разъедают рассудок. Вспоминал мучительные, нечеловеческие пытки, после которых мало кому удавалось выжить: горсточку пресного риса; болезни, раздирающие в кровь нутро; ноги, забитые в колодки, и руки, скованные кандалами. Да, попавшего туда ждет только смерть…

Минь нахмурился вдруг:

— А может, нам лучше…

Но вздрогнул и замотал головой, отгоняя докучные мысли. Он увидел воочию «шерстяного» Хао — косые, полные откровенного презрения взгляды, встречавшие Хао, когда тот, низко кланяясь, входил к полицейским в приемную. Он вспомнил роскошные особняки Дыка и Тхая, их огромные шелковые магазины, где над засветло еще запиравшимися дверями ярко вспыхивали лампочки в коконах шелковых абажуров. Всякий раз он видел у этих дверей женщин с детьми, просивших подаяния, и калек в лохмотьях. Их отгоняли прочь пинками и бранью…

Нет! Он не сдастся! Не станет торговать собой! Не будет прятаться и молчать! Не сможет, не пожелает стоять в стороне. Он должен бороться!

Стиснув губы, он старался обуздать разыгравшееся воображение.

Ти встал с кровати. Под мышкой он держал маленький сверток.

— Товарищ Минь, — поторопил он, — давай-ка твои вещи. Я уложу их, и пойдем. Мы на рассвете должны быть в условленном месте. Ночью в такую холодину шпики спят небось без задних ног и носа из-под одеял не высунут. А если кто и увяжется за нами, выйдем за деревушкой Ле на дамбу и запросто собьем со следа.

Минь, словно во сне, встал, взял майку и брюки, протянул их Ти, а сам стал натягивать пиджачный костюм, потом нашарил стоявшие у кровати башмаки. Ветер с улицы ворвался в дверь. Чувствуя, как стужа пробрала его до костей, он ткнул пальцем в одеяло:

— Может, захватим? Сгодится не мне, так вам…

— Ладно, — засмеялся Ти, — как-нибудь обойдемся. У товарищей припасены циновки и солома, от холода не умрем. А идти нам лучше налегке.

Они вышли, стараясь не шуметь. Минь легонько прикрыл дверь. Створки ее сошлись неплотно, и он наклонился, пытаясь их приподнять. Ти поманил его рукой. Он оставил свои старания и зашагал прочь, поднимая на ходу воротник.

Дрожа от холода, он глянул в глаза Ти и спросил:

— Выходит, расстаетесь с семьей?

Ти улыбнулся; правда, улыбка на этот раз вышла какая-то каменная:

— Тебе небось невдомек, что я за человек. Да это и объяснить-то непросто. Сам посуди: трое детей, хворая жена да пятачок земли — не всякий его и углядит под боком у большого поля. Кто тут тебе поможет? Ну поженились, детей наплодили, маялись как проклятые, чтоб хоть концы с концами свести. А вот выпал ли нам один-единственный счастливый денек? Или затерзали вконец нужда да заботы?.. Тут уж как ни мудри, а при нынешней жизни изволь разорвать сердце надвое да ступай на чужбину — авось прокормишься. Хочешь не хочешь — терпи смертные муки; и терпенье это душу тебе вывернет. Одно остается: встать на борьбу за будущую жизнь. Ежели мы не добьемся свободы и счастья, значит, и детям, и внукам нашим жить в нужде и в неволе. Главное дело — общество нынешнее изменить в корне. Сломать к чертям эту адову жизнь. Чтоб люди были людьми, а не скотиною, не рабами.

Ти словно бы проглотил подкатившие к горлу слова, и голос зазвучал тише:

— Веришь, товарищ Минь, вот вступил я в партию, и такая во мне окрепла вера! Знаю, теперь уж меня не затянет в эту трясину. И француз-колонизатор, и фашист японский — сильны, спору нет, только стоять им не вечно. Когда люди все разом поднимутся за справедливость, за свободу и счастье, тут их не перебьешь, не уничтожишь. Темное время это — оно как предсмертное дыхание злого чудовища. Народ знает: надо! Надо претерпеть страданья и муки, вроде как женщине на сносях наперед известно, сколько придется вынести боли, чтобы родить дитя, сотворить новую жизнь. Возьми ты историю мировой революции, разве не подтверждает она мою мысль? Я вот, как стал революционером, слышал не раз, революция, она сперва всегда занимается и тлеет, а после полыхает огнем повсюду. Отсюда и твердость моя душевная, моя надежда и вера. Я понял, судьба моя решится вместе с судьбою рабочего класса и всего трудового народа. Будет у пролетариев и трудящихся покой да радость, заживу вольготно и я. Как же могу я, скажи, не бороться вместе с ними? Не идти за партией?..