Избранное

Снег падал все так же задумчиво; когда я вышел на улицу, он тут же меня облепил; навстречу мне шла старая женщина — каракачанка; она вся побелела, словно была укутана в белое покрывало. Снежинки, крутясь, косо падали на крыши, на ограды, на редкие кроны деревьев, на улицу. Небо засыпа́ло все вокруг однообразием мыслей, спокойных и бесполезных.

Я увидел наполовину снесенный дом покойного Апостолова, бледные цветы настенных рисунков торчали над сугробами, а из сугробов за ступеньками подымался белый башлык. Я подумал, что под белым башлыком прячется каменная чалма с арабской надписью, которую учитель и Левшонок притащили со старого турецкого кладбища. Поднявшись на крыльцо, я сбил ногой белый башлык, но под ним показался пень. Навес был разрушен, оставшийся без крова буковый чурбан для пилки дров по брюхо ушел в снег. Бело, пустынно и холодно было все вокруг, покинутое жилье казалось девственно-нетронутым. Не знаю, правда ли, что какая бы слава ни окружала человека при жизни, память о нем будет хранить лишь камень.

Где он?

Я пошел дальше по той же улочке, медленно ступая по глубокому снегу, и весь побелел. Среди движущейся пелены снега показался постоялый двор, я потопал, стряхивая снег, и вошел внутрь. Было душно, тепло и сыро. Оркестрик народных инструментов разминался, издавая нестройные звуки. Музыканты, видно, были с бору да с сосенки, из окрестных сел, все обмотанные широкими красными поясами, с красной вышивкой на рубахах, и все до одного прохвосты. Я заказал горячей сливовицы с медом, синий дым слоился и колыхался над головами посетителей, клочьями кудели тянулся к играющим прохвостам. Парень в белых узких штанах с кантом и с красным поясом принес мне сливовицу, я сделал глоток, обжегся, поперхнулся, из глаз потекли слезы. Еще два раза заказывал я сливовицу, парень с красным поясом приносил все такую же горячую. Сквозь дым я заметил директора заведения. Он сновал меж столов, приглаживая рукой свои прямые черные волосы, потом подошел ко мне и в высшей степени любезно осведомился, из Софии ли я и восстановлено ли уже движение автобусов. Я ответил, что движение только что восстановлено, однако автобусы плохо отапливаются и сейчас лучше ездить поездом. Потом я заказал еще одну порцию сливовицы. Страшно хотелось выкинуть что-нибудь этакое! Бравые прохвосты перестали играть, жужжание голосов смешивалось с дымом, в ровном и монотонном гуле нельзя было различить ни одного слова. Выделялись только голоса кельнеров, когда они выкрикивали заказы кухне и буфету.

Я не стал допивать сливовицу и вышел с постоялого двора. Тишина ударила мне в лицо, зимний день заметно серел. Снег сыпал все так же трудолюбиво, все с тем же наклоном. Я пошел по узкой тропе, на оградах вдоль улицы лежал снег. Я сгребал его по дороге, комкал в руках и думал о Левшонке.

В конце концов, не мог молодой человек исчезнуть бесследно, и вряд ли в его исчезновении была заключена какая-то загадка или тайна. Я решил, что, скорее всего, он просто идет дальше своим путем. А исчезнувшим или пропавшим его считают потому, что никто его и не искал. Последние люди, которые могли бы окликнуть Левшонка, удержать его, были учитель физкультуры Ангел Вентов и жена покойного Апостолова — Найда. Но в тот промозглый вечер Ангел Вентов был слишком поглощен турецким сентиментальным романом, чтобы звать или удерживать кого бы то ни было. Я почти уверен, что и Найда была в доме учителя физкультуры. Когда зашла речь о разбитом стекле и Ангел Вентов убеждал меня, что какой-то пьяница, вышвырнутый с постоялого двора, драл горло, воспевая вонючую букашку, именно тогда жена покойного Апостолова за моей спиной уронила на ковер металлический поднос и смущенно сказала: «Извините!»

Я бросил снежок, он совершенно бесшумно пролетел среди снежинок и бесшумно упал в снег. Как я ни напрягал слух, ниоткуда не доносилось ни человеческого голоса, ни хотя бы удара топора по колоде. Тишина плотно обнимала городок, день становился все более серым, городские часы глухо отбили несколько ударов; чтобы расслышать их как следует, надо было напрячь слух. Даже если где-то открывалась дверь, она проделывала это словно бы с опаской. Что же это за особая атмосфера, как будто всё здесь ходит на цыпочках и с опаской, боится произвести какой-либо шум, боится кого-то или что-то разбудить. Что разбудить, кого? Я не могу найти ответа, могу лишь сказать, что ничто вокруг не нарушает тишины и покоя. Сразу видно, что Аттила у бабушки в деревне!

РАССКАЗЫ И НОВЕЛЛЫ

ВЕТЕР СПОКОЙСТВИЯ

© Издательство «Художественная литература», 1975.

Горбун набивал патронташ; он собирался к Бекировым родникам — пострелять горлиц. Здесь они не садились и не пели — их отпугивало колесо на вышке. Старого Филиппа горбун попросил присмотреть за удочками.

— Сейчас тихо, — сказал он. — Но как подымется ветер, рыба начнет клевать.

— Ветер будет, — сказал старый Филипп.

Горбун рассовал желтые гильзы, оставив снаружи только одну, красную, и застегнул патронташ.