Избранное

— И загадку тоже — за порог? Загадку, которая не дает тебе покоя? А сам-то ты — ангел небесный, верно? И стоять бы тебе не где-нибудь, а у престола господня. Там, в корчме, ты изрек истину: ты — гений. Все молодые — гении. Я тоже был гением. Да, да… Думаешь, я был юнкером, или статским советником, или князем, или адъютантом генерала Краснова?.. Ничего подобного. Я просто Нуль Нулевич Нулёв. Ясно? Что уставился? А ты, братец, не в форме. Не все у тебя благополучно. Тебе выспаться надо.

— Ошибаешься, я в полном порядке, — возражаю я, чувствуя, как меня снова начинает знобить. — О себе лучше побеспокойся.

— Не надо больше пить.

— Нет, буду! — кричу я и наливаю новую рюмку. — Ваше здоровье, Нуль Нулевич!

— Ваше здоровье, Человек Человекович. Один сочинитель — или черт его знает кто — писал это слово с большой буквы. Да, да, с заглавной! За здоровье заглавной буквы!

— Ах, ты иронизируешь! А я вот что скажу: ненавижу число, которое ничего не означает. Ничего. Ничто. Ничтожество…

— Человек боится пустоты. Вот и выдумывает разное, чтобы заглушить мысли о пустоте.

— В молодости ты, верно, был единицей. Понахватался разных «истин», а теперь преподносишь мне все это старье.

— Истины не бывают старыми или новыми, они вечны…

— Хорошо тебе рассуждать! — кричу я в ярости. — Живешь, словно мидия. Открываешь створки только для того, чтобы проглотить очередную порцию жратвы и алкоголя. Ты как мертвец, а мертвецам что добро, что зло — все едино.

Старик смотрит в пол, молчит, потом произносит с убийственным спокойствием:

— Вполне вероятно. Когда тело живет, душа в нем спит. Умрет тело — душа оживает и начинает наконец свою жизнь.

— Хочешь сказать, что я тоже мертвец?

— Нет, ты живой. Как море. Шумишь, беснуешься, взбиваешь пену. Хочешь разрушить берега. А что потом?..

— Когда «потом»?!

Он вывел меня из терпения, и я действительно беснуюсь. Потому что этот поганый Нуль Нулевич насыпал соли мне на рану. Случайно ли прибегнул к подобной метафоре, вслепую ли коснулся фатального вопроса, мучающего меня вот уже столько времени, или этот деклассированный тип, этот обломок кораблекрушения, выброшенный на берег жизненной стихией, мучается теми же вопросами? Да какая разница! Так или иначе, он заглянул мне в самую душу и разбередил ее.

— Нет берегов у меня, Нуль Нулевич. И никогда не будет. Дух мой волен, понимаешь ты это? Не терпит он берегов!

— У каждого человека есть берега, — говорит старик и, погасив окурок о дно пепельницы, добавляет: — Иначе и быть не может. Только у господа бога нет берегов. На то он и бог — он беспределен.

Я знаю, что старик — верующий. У него в халупе икона висит. Но тянуть к божественному престолу меня? Нет уж. Будь ты хоть трижды святым, меня — оставь в покое.

— Только слабаки, — говорю я, — ничтожества и юродивые нуждаются в боге. Выдумывают его себе, держатся за божественный подол, выклянчивают так называемую благодать. Сильные сами творят благодать. Они и без бога могут быть счастливы.

— Да, сильные ни в чем не нуждаются, они все могут сами… — Старик поднимается, идет к двери. С порога оборачивается: — Но сильные далеко не всегда счастливы. Они гордецы и потому не признаются, когда бывают несчастны.

— Убирайся к чертовой матери! — кричу я. — Забирай бутылку и убирайся! Дарю ее тебе. Спокойной ночи, Нуль Нулевич… И знай, — добавляю я уже спокойно. — Я тебя люблю — вопреки всему. Ты противный, но все равно я тебя люблю…

С этими словами я заключаю старика в пьяные объятья и прикасаюсь губами к поросшей щетиной грязной щеке. Какая противная, мерзкая плоть — поистине тленная… По спине снова пробегают мурашки — нет, это какие-то насекомые! — однако я не разжимаю объятий. Он смотрит на меня в упор рыбьими своими глазами, затем, высвободившись, уходит, постепенно растворяясь в темноте.

Я хожу по комнате, время от времени останавливаюсь и снова принимаюсь шагать. Пол скрипит, лампа потрескивает, стены, когда я к ним приближаюсь, словно отшатываются от меня, в окна накатывают глухие вздохи моря. Ночью предметы живут своей жизнью, я замечал это не раз. Диван, к примеру, лежит точно дряхлый старик. Углы, в которых таится мрак, молча копят зло против меня. Стены бледны, словно в предсмертном ужасе. Тьма смотрит в окна пустыми глазницами. Сигаретный дым тянется к свету, свивается великолепный серо-голубой нитью, курчавится и, дотянувшись до лампы, распадается на мелкие облачка. Я слежу за ползущей по стене собственной тенью, поворачиваюсь в разные стороны, стараясь увидеть свой профиль, но это мне не удается. Почему моя тень дрожит? А, это колеблется пламя фитиля. Моя тень рождает свет. Наоборот, черт побери, свет рождает мою тень!.. Это «открытие» меня успокаивает, в голове проясняется, и я вдруг чувствую острую боль одиночества. Я ужасно одинок! Но почему боль? Ведь я специально приехал сюда в поисках одиночества! «Есть давняя вражда меж жизнью и великими делами», — бормочу я.