Избранное

Не раздеваясь, ложусь на спину. Голова тяжелая, вокруг все плывет и пляшет. Закрываю глаза, и слово «одиночество», выплывая темно-коричневым, почти черным пятном, закручивается спиралью. Я повторяю: «Один, совсем один…» Будь я в Софии, кто-нибудь непременно зашел бы или позвонил. Теперь, вернувшись в Софию, я больше не стану ночевать в мастерской, хотя так приятно засыпать на узкой старой кушетке, над которой висит натюрморт, написанный еще в студенческие годы.

Сейчас у меня над головой — портрет Аленки. И что за чудо? Она оживает! Смотрит на меня напряженно и озабоченно, тянет руку… Ее жест оскорбителен — неужели она и во сне меня стережет? Я пытаюсь улыбнуться, но лицо мое кривится, и она, побледнев, отшатывается. Боится меня? Это тоже оскорбительно. Сделав над собой усилие, я снова пытаюсь улыбнуться.

— Ты здесь?

— Да, уже целых два часа. Я пришла… принесла…

— Поесть? — прерываю я ее. — Не хочу!

— Когда окончательно проснешься, захочется.

— Нет, нет, я не голоден.

— Почему ты спишь в одежде?

— Потому что напился вчера.

— А мы тебя ждали… допоздна. Я даже сюда приходила, но тебя не было. Почему ты…

— Не хотел, потому и не пришел. И вообще я больше к вам не приду. Не желаю! Мне неприятно.

Нет ничего легче, чем внушить человеку надежду, отнять ее гораздо труднее. Я закрываю глаза — зажмурившись, всегда чувствуешь себя сильнее, решимости прибавляется. Лежа в постели с закрытыми глазами, мы смело клеймим, разоблачаем, требуем справедливости, побеждаем врагов, можем запросто облететь весь мир и даже увидеть невидимые во мраке предметы. И все же я делаю вид, что говорю все это с похмелья. Главное, что правда высказана. Аленка молчит. Может, верит, что я еще не протрезвел, но скорее всего — не смеет придать моим словам серьезного значения. Тогда я повторяю твердо:

— Я не желаю больше к вам ходить. Мне неприятно.

— Вижу, — говорит она, глотая слезы.

— Ничего ты не видишь!

— Господи, не слепая же я.

— Слепая! — кричу я и замечаю, что снова злюсь.

Ее нежный профиль бледно вычерчен на матовой стене, крупные слезы капают с ресниц, текут по щекам, скапливаются на кончике подбородка, жемчужинами блестят на платье, пока их не впитает ткань. Я сравниваю эти мгновения с самыми счастливыми, безвозвратно ушедшими. Как это печально — перестать любить!

Аленка тихо встает и идет к двери. Еще минута — и она будет за порогом моей жизни, я забуду о ней, а она — обо мне, от нашей любви ничего не останется.

— Прощай, — говорю я. — Прости, за все.

В голову приходит мысль, что страдание, вызванное разрывом, еще долгое время будет темой моих размышлений, и, наверное, поэтому я стараюсь запечатлеть каждое ее движение. Мне нестерпимо хочется увидеть лицо Аленки перед тем, как она уйдет навсегда, но она, не оборачиваясь, берется за ручку двери. Неужели уйдет, не взглянув на меня? Откуда у нее столько силы, откуда она знает, как уйти, не уронив своего достоинства? Или страдание убило в ней чувство?

В сквозном проеме приоткрытой двери свежестью сияет отрезок утреннего неба, такого же чистого, голубого, как ее глаза. Я не выдерживаю. Прежде чем она исчезнет, вскакиваю с постели и в два прыжка оказываюсь у порога.

— Стой! Вернись!

Схватив Аленку за плечи, я пытаюсь повернуть ее лицом к себе. Но она стоит как окаменелая. Тяжелая и неподвижная. Чтобы увидеть ее лицо, мне приходится зайти с другой стороны.

— Прости, что расстроил тебя. Я так издергался… Не уходи. Я хочу, чтобы ты осталась со мной… навсегда. Ты мое счастье, мой покой… Даже если я должен буду уехать, я скоро к тебе вернусь…

Пальцы у нее холодные, лицо — белая маска. Я подхватываю Аленку на руки. Она медленно оживает под моими ласками. Кожа снова становится теплой и гладкой. Разве не жестоко — оставить это невинное, беззащитное существо? И чего я, в сущности, боюсь? Зачем мучаю девушку, которую люблю?.. Я представляю Аленку своей женой, тихой, ласковой, матерью моих детей, спутницей сложной, нелегкой жизни художника и осознаю, что в эту минуту люблю ее больше, чем когда бы то ни было. Не знаю, существуют ли более трогательные, более прекрасные и более возвышенные моменты, чем те, когда истерзанная, страдающая женщина отдается любимому. После этого наступает полное спокойствие, и на душу нисходит ощущение счастья.

И вот опять все так, будто ничего не случилось. Будто любовь наша не висела на волоске. И снова Аленка превращается в супругу, добросовестно исполняющую свои домашние обязанности — застилает постель и принимается за уборку. Я застыл перед мольбертом с кистью и палитрой. В голове пусто, мысли едва ворочаются… Мало-помалу меня охватывает полная апатия. Я тупо смотрю в стену, на большое солнечное пятно, и оно переливается мне в душу, наполняя ее густой, тягучей печалью. Снаружи дует сильный ветер, вершины кустов клонятся к югу, море перестало шуметь — волны сломлены северным ветром, кудрявятся, бегут вспять.

— Ну что, успокоилась? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она еле слышно. Подходит и кладет руки мне на плечи. — Эмо…

— Что?

— Ничего. Работай, я не буду мешать. Пойду приготовлю что-нибудь на обед.