Избранное

Не так-то легко было Рамадану вскарабкаться на вершину славы. В прежнее время точно так же, как теперь, в искусстве было немало представителей так называемого серого потока. Только в отличие от некоторых своих преемников они не стремились к ответственным постам и не утруждали себя саморазоблачениями, ибо понимали, что любой поток, пусть даже самый серый, — это та же река, а реки никогда не текут вспять. И следовательно, чем выше стоит представитель упомянутого течения на иерархической лестнице искусства, тем больше серой воды он льет в свой поток. Но хотя тогда представители серого потока понимали эту элементарную истину и не бросали камней в собственное серое болото, они тем не менее не отличались скромностью и не желали примириться с успехами более одаренного коллеги. Они завидовали Рамадану, ненавидели его и пытались оклеветать — правда, не пришивали аморалку или политическое дело. Дошло даже до того, что они попытались помериться с ним силами — известно, что, чем меньше у человека таланта, тем больше у него самомнения — и во время праздников первыми начали вызывать его на состязание. Сначала Рамадан из скромности, а может быть, из гордости отказывался, но соперники не оставляли его в покое, и в конце концов он вынужден был принимать вызовы. А каких только «перчаток» ему не бросали (тогда искусством занимались тоже все кому не лень): и болгарских, и турецких, и цыганских, и татарских, и румынских!.. Явился даже серб, недавно переселившийся в наш край, а за ним — армянин. Так что Рамадан должен был побивать противников не только своей, цыганской, музыкой, но и их, национальной, то есть сражаться вражеским оружием. Эти победы давались ему без особого труда: достаточно было Рамадану сыграть одну только мелодию, и публика объявляла его лауреатом.

Чем больше росла его слава, тем крупнее асы приезжали помериться с ним силой. Наконец явился сам Шукри, турок из Делиармана, с бычьей шеей и грудной клеткой, вмещавшей не менее десяти кубиков воздуха, способный дуть не в один кларнет, а в трубы целого духового оркестра. Шукри считался первым кларнетистом всей Восточной Болгарии. И не напрасно. Те, кто слышал, как он играет, рассказывали, что при звуках его музыки деревья пускались в пляс, а черепица на крышах подпрыгивала, как при землетрясении. Вообще ему создали такую рекламу, что можно было подумать, будто Шукри повсюду содержал клакеров. Да и сам он, как древнегреческий бог Пан, открыто гордился своей игрой и искал достойного соперника, чтобы, померившись с ним силой, раз и навсегда доказать, что он великий музыкант. И как Пан, обуреваемый чрезмерным самомнением, вызвал на состязание своего коллегу Аполлона, так и Шукри вызвал нашего Рамадана. Состязание состоялось в день св. Димитрия на просторной поляне близ города Добрича. Вокруг на большом расстоянии не было ни одного дерева, и мы не смогли проверить, пустились бы они в пляс или нет, зато мы хорошо видели, что, когда Шукри дул в кларнет, от него с такой силой брызгало слюной, что стоявшие в первых рядах вынуждены были отбегать в сторону и утирать лица платками.

В древнегреческой легенде рассказывается, что, когда победитель в состязании — Аполлон — ударил по золотым струнам своей кифары, полились такие величественные звуки божественной музыки, что зачарованные слушатели буквально онемели и даже природа погрузилась в глубокое молчание. В случае с Рамаданом все произошло наоборот. Когда он задул в кларнет, тысячи слушателей различной национальности, в том числе и жюри, защелкали пальцами, как кастаньетами, завопили, затрясли плечами и впали в такой экстаз, что даже тряпье на них заплясало. Победа была присуждена Рамадану, и с тех пор он стал для нас тем же, чем Армстронг был и есть для джазовой Америки. Так на этом состязании Рамадан на глазах у всех утер нос тогдашним представителям серого потока в музыкальном искусстве.

За свою жизнь он удостоился множества почестей и наград, сиживал за одним столом с очень богатыми и именитыми особами, но, как истинный артист, так и остался лишь при своем кларнете, жене и шестерых пацанятах. В свое время он хотел иметь дочку, и в погоне за ней с артистической небрежностью наплодил столько детей, что теперь не мог с уверенностью сказать, сколько их: тринадцать или пятнадцать и кто от какой жены. Одно он знал твердо: все четыре жены рожали ему одних мальчишек. Шестеро (три от второй, один от третьей и два от последней, Мусы) жили вместе с ним, а остальные (не то шесть, не то восемь) куда-то пропали.