Избранное

Скосят еще лужок, съездят на радванскую ярмарку, а там, глядишь, через три недели «плачьте, очи, плачьте», И пойдут «паны рекруты» — ать-два — с богом к черту в рай.

X

Всю неделю до первого октября в деревне только и разговору было, кто кого из рекрутов на станцию в город провожать поедет.

— Ну, его, наверно, та, а того, может, эта? — переговаривались девчата.

Матери, кумовья и вся родня уже с неделю деньги собирали, сыр овечий коптили, гусей жарили, чтоб сына, внука, крестника, да бог его знает, какого еще родственника достойно проводить.

Швеи знай тачали солдатские рубахи, подштанники да платки носовые для семерых рекрутов.

А девушки втихомолку придумывали, что бы на прощанье суженому дать, чем бы покрепче память привязать. Самое милое дело — платок носовой подарить, чтоб всякий раз, утирая лицо, о милой вспомнил. Но и весь городок обойдя, все лавки подряд, выбрать не могли платочек, чтоб от всей души подарить.

Семьи, собравшись вечером за стаканчиком вина, советы, наставления рекрутам давали, как солдатскую науку постигать, а тем уж это до того обрыдло, что всякий раз из дому улизнуть норовили.

Настал последний вечер.

Уже со многими попрощались рекруты, к кому с утра заглянуть не успеют.

Господи, сколько слез было пролито!

Самко сидел у Штефана. Он уже собрался и не мог ночи дождаться, в последний раз перед разлукой нацеловать, наобнимать свою Зузку, чтоб утром распроститься.

Тягостно у Самко на душе. Прикидывали они со Штефаном, куда его пошлют, если в Лученец (это еще ничего), а может, в Вену (тоже куда ни шло), но не дай бог в Боснию. Вот что его тревожит. Оттуда ни за что на денек-другой домой не вырвешься.

Зузка больше не плакала.

Решила, что крепиться будет, чтобы сердце у Самко не надрывать. Но, ох, как трудно, сил нету от слез удержаться.

Старая Цедилкова все Самко на дорогу наказы разные давала, будто мать. Жалко ей стало парня. Ужин собрала, Зузке велела чаю заварить и так вот, печалясь о Самко и радуясь за Штефко, сидела, угощала обоих.

— Неужто, Самко, и впрямь с родными не простишься? Он тебе отец как-никак, пошел бы, — по простоте душевной увещевала его старуха.

— Не решил я еще, бабушка, утром погляжу, — отвечал Самко, а самому один голос шептал — «иди», а другой отговаривал: «ни к чему это, все одно прогонит».

Помолчали. Вдруг скрипнула дверь.

— Не сердитесь, Цедилкова, не со злом пришла я. Не ругаться, сына последний раз повидать, попрощаться, пока не уехал, — утирая слезы, повинилась вошедшая старостиха. В руке она держала маленький узелок.

Хозяева хотели ее за стол усадить, но она отказалась.

— Значит, утром уходишь?

— Должен идти, — ответил Самко.

— Ну так ступай с богом, господь тебя храни. Пришла я с тобой попрощаться, — заговорило в ней все же материнское чувство, — вот тут тебе на дорогу мое благословение, — она протянула ему узелок, — с отцом поступай как знаешь, помни все же, все мы под богом ходим, кто знает, когда доведется свидеться, а он тебя все же двадцать лет растил, — от слез и горя еле договорила она.

— Да ведь и я ему то же самое твержу, — поддакнула Цедилкова, и у самой на глазах слезы навернулись.

Штефана это все так проняло, что и он готов был Самко уговаривать к отцу идти.

А Зузка решила про себя, что когда они одни останутся, упросит она Самко к отцу сходить. Ей он не откажет.

Самко нерешительно взял узелок, но кроме:

— Дай вам, господи, — ничего не сказал.

— Так ты придешь? — с надеждой спросила мать.

— Утром решу, вы там ничего не говорите, — с виду Самко крепился, но знал уже, что пойдет, чего бы там ни было.

— Ну что ж, прощай. А если нам писать не будешь, хоть другим весточку дай, что живой ты.

Самко поцеловал матери руку, с фонарем вывел на дорогу, и она ушла.

Скоро и хозяева спать собрались.

Штефан и бабка спали в избе, звали и Самко, да тот отговорился, сказал, что на сеновал пойдет «голову проветрить», а сам — к Зузке в каморку.

Слов не хватает ту ночь описать.

Как легли, Зузка перво-наперво спросила, пойдет ли он к отцу.

— Да уж пойду, пойду, — успокоил ее Самко. Помолчали.

— Ты плачешь, Зузка?

Она не ответила, только всхлипывала и вздыхала тяжело.

— Ну, что с тобой, что случилось? — привлек ее Самко к себе и потянулся к губам.

— Зачем только я тебя узнала, зачем мы встретились, коли теперь вот так расстаться должны?

— Ну, что ты такое говоришь. Что на душе у тебя? Скажи, не мучай меня, — предчувствие сдавило ему сердце. Неужели… Нет, не может быть…

— Я… я… Нет, ничего… Нечего мне от тебя таить, — успокаивала Зузка, хоть грудь ей как железным обручем сдавило.

Так до утра и промаялись.

А в половине четвертого поднялся Самко, глаза вытер, набросил на плечи кафтан и пошел к отцу, потому что без четверти семь ему нужно было поспеть к поезду.

Отец-то не знал ничего, возился на дворе, когда Самко подошел.

— Ухожу я, тятя, вот попрощаться пришел. — И протянул отцу руку. А тот ему в ответ:

— Не стоишь ты моего прощанья. Уходи с глаз долой, чтобы больше я тебя не видел.

Повернулся Самко и пошел прочь.