Избранное

— Вот ежели хватит… Что-то уж больно мало. Ведь я только шестак дала. Может, ошиблись, когда считали?

— Нет, матушка, все правильно.

— Хватило б до праздника всех святых. А то я прошлой осенью руку сломала тут вот в запястье. Упала с чердака, когда белье вешала. Стара стала, голова кружится, очнулась в сенях, лежу, а рука, как плеть, болтается. Ничего делать не могла, одной рукой хлеба не вымесишь. Вот пойду на свеклу, заработаю, тогда уж и верну вам. Только не беспокойтесь. Пока жива, про вексель не забуду. Мне уж и так говорят: «Плюньте вы на него, что у вас заберут?» Как бы не так, дети мои, совесть потерять на старости лет… Я так не могу… Это что ж получается? Как брать деньги, так «пожалуйста, прошу вас», а потом отказаться, мол, «сами платите, могли не подписывать, знали ведь, что у меня ничего нет». Нет уж. Вы так и сделали б, да только не я. Пока жива, не откажусь от долга, а помру — останется одежда, перина, сундук, постель — это все продать можно…

* * *

Я заинтересовался жизнью этой необыкновенной женщины, но никто не мог мне ничего толком рассказать.

— Господи, да кому было дело до того, как ей жилось, какая она была?

И то верно, подумалось мне.

У нас в Словакии любят рассказывать о господах, графах, принцах, разбираются в родословных цесарей, но вокруг себя мало кого замечают, даже если это человек в нравственном отношении совершенно особенный. Среди своих никто из нас не ищет примеров, будто все мы одинаково хорошие или одинаково плохие и не можем друг друга ничему научить. А стоит хоть немного задуматься — какую жизнь прожила матушка Пуосткова, какой она была до самой старости, до сегодняшнего дня…

С мужем ей не повезло. Чудной был человек. Работать не любил. Ковырнет мотыгой, махнет косой или вилами — и ладно, хватит. А если, еле-еле собравшись, подряжался куда на работу, набрав еды на неделю, то возвращался на второй-третий день домой. Сумка пустая, а на работу жалуется, — мол, тяжелая, нудная, плата маленькая, лучше уж на печи голодным пролежать, чем за три-четыре шестака целый день спину гнуть. Ладно б и лежал себе на печи, но ведь вечер придет — есть хочется, утром светает рано — опять бы поел, да и обед бы не помешал. Когда голодный — сил нет, как наелся — спать тянет, жаловался он.

Вот и полеживал. Если жена гнала его на работу, прикидывался больным. К тому же курил. А то вытянет два-три крейцера на паленку — и в корчму, на уголок, еще и других от работы отвлекает. Она, глупая, поначалу верила в его болезни, а потом свыклась, и, если ему хотелось, делал кой-какую работу по дому, а она ходила на заработки, чтобы прокормить его. Муж даже за сыном, а он у них один был, и то как следует не доглядит. Тот вечно приходил домой весь исцарапанный и оборванный.

Когда мальчик подрос, пошел на заработки и сначала помогал матери содержать отца.

Но потом стал копить на одежду, дескать, он жениться собирается, и уже ничего матери не давал: пусть отец сам идет работать. Словом, вырос, стал ухаживать за девушками и свой заработок тратил на себя.

Отец по-прежнему целыми днями лежал и, как я уже упоминал, выпивал да покуривал. Однажды пришли его даже проведать, будто больного, а он в это время занимался тем, что донимал жену, чтобы она ему на паленку да на закуску дала.

Сын женился, нанялся в работники, а жену привел к свекрови и «больному» свекру, — мол, так будет легче матери платить хозяину за жилье, я помогу.

Да где уж там!

Он и жене-то мало что давал, и она с детьми, которых с каждым годом все прибывало, висела на шее у старухи матери.

Невестка ходила на заработки, старуха тоже. А что же отец и сын? Один валялся на печи либо на лавке, якобы больной, другой — батрак, приходил домой раз в две-три недели, ссорился с женой и матерью, напивался с отцом и выгонял всех на улицу.

Отец держал сторону сына, потому что побаивался, к тому же пьяный сын приносил отцу то табаку, то четвертинку.

Через несколько лет детей было как птенцов в гнезде, так что мать и невестка не могли вместе уходить на работу. Тогда стала работать одна невестка, а мать сидела дома, пекла хлеб и продавала в городке.

Сначала дела шли хорошо, хлеб удачно продавали. Пекли ночью, помогала и невестка, придя с работы.

Но прошло несколько лет, внучата стали такими прожорливыми, что съедали заработок «горячим», в буквальном смысле слова, еще и мало было. До того дошло, что старой Пуостковой не хватало денег на муку. Одалживала, возвращала, но не все и не всегда. Еще и сын приходил, «одалживал» у матери последний крейцер: «Только до первого числа». Когда возвращал, когда нет, однако требовал у матери денег снова и снова, если же мать не давала или просто не было у нее, выгонял ее из дому, кричал, что не будет платить аренду, напивался с отцом, выгонял жену и детей на улицу, так что даже отец усовещивал его:

— Оставь их, ведь наработались, пусть хоть в тепле побудут.

Но тот буянил пуще прежнего, чтобы жена боялась, да не вздумала в его отсутствие с другими его позорить.