Избранное

Подошла девушка купить «на шесть крейцеров песенок и на шесть принцессу». Спрашивают порой и такое, что и в голову не придет: медицинские книги, кодексы законов, и Томашик заказывает, что кому нужно, какую только книжку ни спроси… Он каждую знает или говорит, что хотя бы «в руках ее держал», — не знаю уж, правда это или нет, — и советует взять другую, «еще лучше»… По именам знает всех словацких писателей; все их книги, что попадали в его руки, он прочел. Он убежденный словацкий патриот, одержимый своим делом, но бедный, и возможности его ограниченны. Такой бедный, что и налога уплатить не может, поэтому со стыда и в костеле не показывается. Но и это ему прощают, его здесь все любят. Не может же, дескать, каждый человек быть во всем совершенным, — так рассуждают соседи и приятели. Довольно того, что он книжки продает!

До полудня он выручает две-три кроны, иногда и меньше, редко — больше. В полдень укладывает в сундучок товар, нагружает на тачку и спокойно, не спеша сворачивает у знакомого угла, заходит в корчму, чтобы подвести итог: у него полная тетрадка пометок, кому и сколько должен, откуда что заказано, где сколько процентов дали и куда нужно отдать хотя бы немножко, для отвода глаз. Он подсчитывает, сколько продал, сколько заработал, и по человеческой слабости, продрогший, с пересохшим горлом, велит налить стаканчик, а потом второй и третий, а если попадется хороший человек, то задержится с ним и до обеда, до вечера… Была выручка — стал долг.

Насчет него приходят письма, спрашивают, можно ли доверить ему в долг несколько крон. Можно, ответит каждый словак-патриот. «Есть ли у него что дать под залог? Есть ли смысл с ним судиться, имуществом он располагает?» — спрашивают они. Да, у него есть домишко, но на самом-то деле надо сказать: «Ничего-то у него нет, только сундучок с книжками да душа словацкая…» А если кто чужой захочет вывести его на чистую воду и, явившись, потребует долг, мы подпишемся, попросим, чтобы повременил и не отбирал у детей крышу над головой, и словаки, добрые люди, терпя из-за него убыток, ждут…

Вечером он навеселе тащится домой, переваливая тачку с боку на бок. Когда он уж совсем плох, его уводят жена и дети.

Но и тогда он по привычке берет книгу и читает, читает, пока не заснет…

В доме холодно, дети в услужении, жена болеет… И все-таки они любят, уважают мудрого отца своего, прощают ему этот грех, в котором он, может быть, и не повинен, гордятся им! Потому что так читать, так развлекать целый квартал умеет только их отец!

И мне был он симпатичен, пьяный ли, трезвый ли. А как подумаю, что он хотя бы книжками, — за которые многие остались ему должны, а главное, он — издателям, — пробудил у многих людей добрые чувства, облагородил, отвратил от пьянства, — и я с сыновьей благодарностью пожимал и сейчас пожал бы ему руку, если бы не разделяли нас расстояние и, как мне написали, смерть, которая, конечно, избавила старого Томашика от всяких бед и недостатков, слабостей и ошибок человеческих, но и засыпала в одиноком южнословацком городе родник благородного развлечения, образования и словацкой речи.

Теперь вы, словацкие издатели, несите вместо Томашика просвещение, и труды ваши не забудет словацкий народ, пробужденный Томашиком и вашими книгами. Пожелайте ему мира, забудьте о его слабостях. Ведь и священник не без греха. А Томашик и был проповедником, проповедовал идеи словацкого самосознания; алтарь, на котором служил он народу — те самые подставки и дощечки, и я, будь я директором Музея, приказал бы перенести их в самый почетный зал, а на месте, где двадцать, а то и тридцать лет стоял его лоток, поставил бы преемника или хотя бы табличку с надписью: «Здесь Томашик тридцать лет продавал словацкие книжки».

Перевод Л. Широковой.

Начало конца

I

Отец, старый Яно Дробняк, тогда был еще жив; на хозяйстве с ним были двое сыновей — Ондрей, женатый уже, и Янко, холостой. И вот надумал Янко поехать, как другие, искать счастья, поглядеть свет: понимай — в Америку…

— Ну чего тебе за морем счастья искать? Голытьба мы, что ли? Я вам уже недолго буду мешать. Матери уголок отделите, а самим места хватит, хоть вас и двое, проживете, — возразил отец.

— Да ведь лишние деньги карман не тянут, — завел новую песню Янко, полагая, что она и отцу полюбится. Да где там!

— Скажи ты такое, когда в солдатах служил, я б тебе избу не стал строить. Сколько маеты было, а все — чтоб ты на готовенькое пришел, хоть сразу и женись. Три тысячи туда вложили, а теперь что? В аренду чужим людям отдать за тридцать золотых? Земли-то сколько бы купили на те тысячи…

— В этом «женись» и вся загвоздка, — подала голос мать. С отца что возьмешь? Ничего не видит, верит всему, что «парнишка» скажет. Но она-то не слепая. Высохла вся, но глаз зоркий, все за младшим примечает, да и языку своему не дает передохнуть.

— Потому он ехать надумал, что не позволяем мы ему взять Борку Борину… Как отца-то ее звали?

— Врабель, — простодушно подсказал старик.

— Это муж был матери… а отец Борки…