Избранное

— Ничего, постепенно люди привыкнут. А с денег по-прежнему платят четыре с половиной процента?

— Да, все так же.

— Ну тогда уж и я принесу для пробы сотенку. Ведь не прогорит же на самом деле этот банк, как в городе говорят…

И с гордостью принес на следующий день две сотни.

Вечером он прислал за Коркой, чтобы тот ему по совести сказал, надежное ли место его деньгам в этом самом банке, а то он и больше положит…

— Вот вам и доверие, завоеванное за целый год! — сердился Корка. — Но ничего, я не отступлюсь! — И он предложил им купить книжки, выписать газету. Люди богатые, что бы не дать десять крон на целый год. Заплатят — может, скорее поинтересуются, за что деньги отдали.

— Что ж, возьмем, почему нет! Пусть молодежь читает.

Купили книг на четыре кроны и подписались на газету.

Корка ликовал. Они уже пожертвовали на словацкую идею, будут читать, сознание их пробудится, и станут они приносить пользу и себе и народу.

Не успело прийти и четырех номеров газеты, как старого соседа вызвал к себе градоначальник.

— Это что такое? Пятнадцать лет панславистскими газетами не интересовались, а теперь, только этот панславист у нас поселился, вы, умный человек, даете себя одурачить… Ну-ка, подпишите…

Сосед, насмерть перепуганный, подписался, что от газеты отказывается, и убеждал начальника, что они ее и не читали вовсе, это так только, ну, чтобы Корке приятнее сделать…

— Ну, тогда другое дело. А впредь будьте осторожнее: этот-то, того гляди, полетит ко всем чертям со своим банком… — шепнул он старику на ухо доверительно.

Корка целую неделю не мог допытаться у соседа, чего ему наговорили в городской управе. Он негодовал, стиснув зубы, чуть не плакал.

На третий день сосед забрал деньги из банка — он, дескать, поле купил. Но это была неправда.

Корка и его жена не показывались к соседям недели две, а те, встречая, зазывали, уговаривали, удивляясь, — неужто они из-за этих газет сердятся. Не стоят они того.

— А вот разозлюсь и нарочно выпишу, пусть носят. Что мне градоначальник? У меня добра больше, чем у него! Одних налогов больше трех сотен плачу… а он сколько? — хорохорился сосед, особенно будучи навеселе.

Корка его еще больше раззадоривал, а старик, выпив еще, уже говорил:

— Но начальство слушаться надо, сын мой, потому что начальство от бога, о том и на проповеди говорят…

Корка с удовольствием поджег бы костел, где соседи наслушались этих святых глупостей. Но старик мыслей его не знает и продолжает:

— А слушаться ты должен… Если кто плохое начальство над нами поставил, тот перед богом в ответе будет…

Это должно бы утешить Корку и его жену, но они в костел не ходят и в такое возмездие не верят, и им, слабым и беспомощным, только грустно, бесконечно грустно…

Перевод Л. Широковой.

Умер Томашик

Четверг, базарный день в большом южном словацком городе. Торговцы и покупатели заполняют всю площадь, стоят на тротуаре, на самом проходе, мешая людям, спешащим по своим делам. И вокруг городского глашатая — толпа, в холодное время особенно плотная. В толпе шныряют евреи-перекупщики; люди, дожидаясь глашатая, беседуют о ценах на хлеб. Одни при этом скребут в затылке — дескать, задешево продали на прошлой неделе, другие торгуются, третьи, — а таких большинство, — отдали бы и дешевле, было бы что продавать.

Тут же идут пересуды — о городских новостях, церковных, семейных делах, но вдруг: трам-та-ра-та-там! — глашатай, ударяет в барабан, и круг около него сужается, все смолкают, чтобы послушать, где что продают с молотка, у кого пропал поросенок или теленок, почем где сегодня мясо из дорезанного скота и тому подобное.

В огромном людском водовороте можно найти одного-двух, кого все это не интересует. Например, я. Мяса мы уже купили, больше покупать не на что, продавать нечего, и, потолкавшись в толпе, когда пробило восемь часов, я тороплюсь на службу. Тяжелый нынче будет день! Сретенье миновало, в кладовых да в погребах у люда пусто, займы из банка идут нарасхват…

Пробравшись через площадь, выхожу к костелу; на углу стоит еще один человек, которого, точно так же, как и меня, выкрики глашатая не интересуют; это старый Томашик, высокий, сухощавый мужчина лет пятидесяти пяти — шестидесяти, летом он плотничает, зимой торгует… Продавец печатного словацкого слова. Как это радует сердце в наши трудные времена! Господи, ведь сколько людей стыдится или боится даже говорить о словацком языке, а этот открыто продает словацкие издания на площади. Да что там продает! Отдает за гроши — кто сколько даст, даже себе в убыток… И продает ведь не что попало.