Избранное

Сэмджид выложила привезенные из города гостинцы — конфеты, печенье, угостила всех. Допоздна сидели они в тот вечер. Сэмджид пришлось ответить на тысячи вопросов, которыми забрасывали ее мать и ребятишки. Хорошо ей было в родительской юрте, сидеть и разговаривать с самыми близкими на свете существами, с которыми связывала ее нить единокровного родства. И в то же время Сэмджид не оставляло грустное чувство, что отрочество, его маленькие радости и огорчения — все это ушло безвозвратно, впереди — не очень-то ясное будущее. Время неумолимо — вот и мать уже совсем старенькая стала. Но ей еще жить и жить, заботливо опекаемой повзрослевшими сыновьями и дочерьми.

Однако самым затруднительным оказалось получить согласие матери перебраться из родных мест в столицу. Вначале она — то ли не желая обидеть старшую дочь, то ли в сомнении — от предложения переехать в город не отказалась. Но когда детишки уснули, твердо сказала: не поеду. Поживу пока здесь, а вот когда вернешься после учебы, там видно будет. Больше об этом мать и говорить не хотела. Сказала только, что было б лучше Баатару вернуться домой, заниматься по-прежнему скотоводством. Сэмджид терпеливо объясняла матери, почему Баатар не хочет возвращаться. А то, что он станет в городе рабочим, ничуть не зазорнее, чем быть скотоводом.

— Он, кажется, жениться собирается, невесту нашел в городе, — продолжала Сэмджид.

Но мать не соглашалась ни с какими доводами. У нее было твердое предубеждение против города. Видя, что ее настойчивые уговоры огорчают мать, Сэмджид не знала, как ей быть. Всю ночь она не могла уснуть от навязчивых, тревожных дум.

На следующее утро Сэмджид встала, когда солнце поднялось уже довольно высоко. Не успела умыться — на пороге появилась Балджид.

— Здравствуй, Сэмджуудэй! — только и сказала та. И расплакалась.

Сэмджид, чувствовавшей себя значительно старше и опытней, пришлось выступить в роли утешительницы.

— Да не плачь ты. Перестань же, Балджид.

Зная, что у подруги при смерти отец, Сэмджид старалась говорить помягче, сочувствуя чужому горю. Два года назад Балджид была совсем другой. Сейчас она на сносях, девичья красота ее померкла, на лице проступили пятна. Да и былой уверенности в себе, когда-то признанной красавице, не осталось. И все же на вид она была совсем еще девочкой, даже странным казалось, что у нее вот-вот будет свой ребенок.

— Я встретила Чойнхора на переправе через Онон. Что отец-то, как он? Плохо?

При напоминании о свалившейся на нее беде Балджид снова заплакала. Из глаз, каких-то испуганных и кротких, совсем не таких, как прежде, текли слезы, и она смахивала их ладонью.

— Очень плох. Совсем плох. Вот узнал, что ты приехала, просил, чтоб зашла, проведала. Ты навести его, Сэмджуудэй. — Она умоляюще склонила голову.

По дороге на родину Сэмджид часто вспоминала, что именно из-за Балджид ее брат попал в беду, думала, что при встрече выскажет ей все, что об этом думает. А вот встретились, и даже мысль такая не пришла ей в голову.

Старик Дунгар действительно был плох. Он лежал на низеньком деревянном топчане с приподнятым изголовьем. Изъеденная гнойными язвами грудь была открыта, на ноги наброшена какая-то поношенная одежонка. Язвами было покрыто и лицо, в уголках глаз — комочки подсохшего гноя, веки посинели. Когда Сэмджид вошла, старик поднял руку, оттянул вниз веко. Лицо его исказилось, он что-то хотел сказать, но не смог.

К больному подбежала Балджид:

— Отец, это Сэмджуудэй. Пришла навестить тебя. — Она пододвинула к топчану колченогую табуретку. Сэмджид села, взяла больного за руку. Рука была холодна как лед. Только тут почувствовала она тяжелый запах болезни и умирания. В юрту вошла Хандуумай, мать Балджид, совсем не изменившаяся за прошедшие годы. Сверкая в улыбке своим золотым зубом, она проговорила:

— Ты подальше сядь-то, Сэмджид. Уж больно тяжелый дух от него, тебе непривычно. — В ее голосе не чувствовалось никакого сожаления или сострадания к больному.

— Замолчи! — сердито отозвался старик. И, обращаясь к Сэмджид с трудом произнес: — Кончается мой век, дочка, вот жду своего часа. А ты-то как, по казенному аль по своему делу приехала?

— По своему. Собираюсь в Советский Союз, учиться.

— Это правильно, Сэмджид. Поезжай, учись хорошенько. Кто ищет счастья в своей норе, тот его не добьется. А мне вот конец приходит. Такая уж доля: вместе со старой жизнью и я ухожу.

Старик неожиданно захрипел. Губы посинели, на лбу выступил пот. У Сэмджид даже промелькнула мысль, что он умирает. Но Балджид, кажется, не особенно испугалась. Она достала бутылочку какой-то коричневой жидкости, налила в ложку, побрызгала больному на грудь. Хандуумай как ни в чем не бывало сворачивала цигарку.

— О господи, вот беда-то. Что ты будешь делать! — Однако в голосе старухи не было ни тени сожаления об умирающем муже, скорее недовольство из-за причиняемого им беспокойства.

Дунгар лежал тихо, видно впал в забытье. Но вот он глубоко вздохнул, сжал ладонь в кулак, слабо стукнул себя в грудь. Веки глаз затрепетали, это больной попытался открыть их.