Избранное

Я два года жил в аймаке у брата, а когда весной этого года вернулся домой, вдруг вижу — у Цамбы новая жена, да еще такая красавица. Соседи говорили, что он часто бьет ее, будто по утрам они иногда слышат, как она плачет. Но сам я ни разу не видел, чтобы Цамба бил жену, и не слышал ее плача.

Чингисхан скрылся за поворотом дороги. Я по-прежнему скакал рядом с Кулан, держа на поводу четырех великолепных коней, которых Цамба готовил к скачкам. Хозяин приказал нам ехать быстрее, чтобы до наступления жары перевалить через хребет.

Я украдкой поглядывал на Кулан, чувствуя, как меня переполняет необыкновенная радость. Я был готов скакать с этой красавицей хоть на край света.

В безоблачном небе ярко сияло солнце, в лицо нам веял свежий ветерок. По левую сторону от нас горы были еще во мраке и казались угольно-черными, а по правую сторону они были совсем золотые — их позолотило восходящее солнце. Высокая, влажная от росы трава зеленела по краям дороги. То и дело впереди нас взлетали вспугнутые жаворонки.

Кулан изящно сидела на коне, упираясь ногами в стремена, слегка изогнув носки желтых сапожек. Временами она подбирала подол синего дэли, и тогда становилась видна стройная мускулистая нога в шелковом чулке. Тонкая талия молодой женщины была перетянута широким поясом из желтого шелка. Кулан сидела на коне, словно влитая. Поджарый иноходец со звездочкой на лбу бежал так ровно, что, если бы на его круп поставить пиалу с водой, ни капли не пролилось бы через край. Чуть заметно темнела вдоль спины коня тонкая полоска ремня. Иноходец и всадница удивительно подходили друг другу.

На мне был старенький дэли из сурового полотна. Обшлага его настолько обтрепались, что края превратились в бахрому. На коленях моих солдатских брюк из грубого сукна красовались две заплатки, а на голове была старенькая кепка со сломанным козырьком. Я ехал на самой паршивой кляче из табуна Чингисхана — тощем трехлетнем жеребце.

И вдруг Кулан запела, устремив взгляд на горы, но тут же умолкла и придержала коня.

— Сампил, спой что-нибудь, — сказала она, лукаво взглянув на меня.

Кровь бросилась мне в лицо. На мгновение я растерялся. Говорят, кто рос сиротой, у того голос хороший. Да, у меня и в самом деле был неплохой голос. Бывало, пасешь в степи табун и от скуки целыми днями поешь, прислушиваясь к тому, как отзывается эхо в горах. Вот и сейчас, облизнув губы, словно досыта насосавшийся теленок, я робко начал петь. Мне показалось, что Кулан была удивлена, не ожидая, что у меня такой голос. Она подняла на меня свои прекрасные глаза и улыбнулась. Это воодушевило меня, и я запел песню о матери, которая скучает по своей единственной дочери, отданной замуж на чужбину. Я пел, собрав все свои силы, призвав все свое умение. И увидел, как на глазах у Кулан навернулись слезы. Она вынула платочек и вытерла глаза. Я в смущении оборвал песню. Откуда я мог знать, что мое пение ее так тронет?

— Как хорошо ты поешь, Сампил! — чуть слышно прошептала Кулан.

Мне показалось, что голос ее дрогнул, и я совсем смешался.

Ярко светило солнце. Мы поднялись на вершину горы. Понемногу разговорились. Я узнал, что Кулан росла, как и я, сиротой.

Спешились мы у обо. День был жаркий, и ветерок доносил до нас аромат хвои и листвы. Внизу, сверкая серебром, среди густой зелени петлял Онон. Кулан сняла с головы красный шелковый платок и белой нежной рукой несколько раз провела по лбу. Она пристально смотрела на меня, чуть заметно улыбаясь. Не знаю, что за мысли у нее были в тот момент, но мне показалось, что думает она обо мне, и думает что-то хорошее. Мной овладело волнение…

«Хоть бы Чингисхан немного задержался», — промелькнула у меня мысль.

— Сампил, ты что так смотришь на дорогу? — вдруг спросила Кулан.

— Чингис… — вырвалось у меня, и я невольно снова посмотрел на дорогу.

— Что?

Она, казалось, была удивлена. Я не знал, что ей ответить.

— Да Чингисхан… Нет, я не то хотел сказать…

Я залепетал что-то бессвязное и в конце концов рассмеялся.

— О каком Чингисе ты говоришь? — спросила она, все больше удивляясь.

— Да нет. Я хотел сказать: скоро дядя Цамба приедет.

— При чем же тут Чингисхан? — продолжала допытываться Кулан.

— Мне кажется, дядя Цамба очень похож на Чингисхана, — признался я.

— Да что ты! — Кулан покатилась со смеху. А потом с горечью сказала: — Да какой он Чингисхан! Если бы он был батором, как Чингис, то не стал бы бить свою жену. Сейчас уже, наверное, валяется пьяный в стельку. Хорошо еще, если этой ночью доберется до сомона.

Кулан глубоко вздохнула и легла на траву. В разрезе дэли я увидел ее колено; Кулан поспешно прикрыла его подолом. Она сорвала листик мятника, положила в рот и закрыла глаза.

Мне показалось, что она задумалась о чем-то. И вдруг она звонко рассмеялась и протянула мне руку.

— Помоги мне встать!

Я помог ей подняться. Какие мягкие, теплые были у нее руки!

Она вскочила на коня.

— Сампил, давай поскачем к реке. Там на берегу так хорошо… Ты не беспокойся, Цамба нескоро приедет. Поехали!

И она, стегнув иноходца плетью, пустила его под гору. Я быстро взобрался на свою клячу и пустился за ней.