Избранное

— Сампил, спой!

Ветер надул мой старый дэли пузырем на спине, полы распластались, как крылья. Я запел старинную народную песню о сером соколе…

Мы добрались до реки. Кони едва переводили дух.

Кулан подъехала к старому броду и остановила своего коня в густых зарослях ивы, черемухи и боярышника.

Мы привязали лошадей к двум высоким осинам, сели и начали тихий разговор.

Я не понимал, что со мной происходит.

— Кулан, в наших краях нет женщины красивее тебя.

— Я красива не только лицом.

— Чем же еще?

— Догадайся.

— Какая ты счастливая!

— Нет, я вовсе не счастливая. Я оказалась во власти злого человека. Просто стараюсь скрыть от людей свое горе, вот все и считают меня счастливой.

— Кулан, ты не должна так жить. Ты не для этого создана. Брось Цамбу. Он не имеет права держать тебя силой. Уедешь — и он ничего не сможет сделать.

— Эх, Сампил! Вот если бы у меня был такой друг, как ты… Но ты такой робкий… Поцелуй меня…

Сидевшая на кусте серенькая птичка взглянула в нашу сторону, вытянув свою шейку, и, как бы удивившись, часто замигала своими черными, словно бусинки, глазками.

— Осенью, когда ты поедешь в аймак, я уеду с тобой, — задумчиво сказала Кулан, положив руки под голову. — Ведь там можно устроиться на работу. Я умею шить. На худой конец буду работать где-нибудь уборщицей. Правда, Сампил?

— Конечно. А я выучусь на тракториста или на шофера. Кулан, посмотри, какая хорошенькая птичка…

Когда мы подъезжали к новому броду, солнце начало клониться к горизонту. Вокруг царила тишина. Мы были уверены, что Чингис все еще пьянствует в Цаган-Тохое. Как мы были счастливы в те минуты! Кулан ехала, опершись о мое плечо, и тихо улыбалась. Я напевал ей песню о смелом, сильном соколе, а в небе нам улыбалось предзакатное солнце.

Вдруг мы увидели клубы пыли на дороге. Навстречу нам скакал всадник. Кулан остановила коня.

— Цамба едет! — чуть слышно прошептала она, указывая рукоятью на всадника.

— Откуда он мог взяться здесь? — растерянно пробормотал я.

Сердце у меня забилось так, будто хотело выскочить из груди.

— Он! Он! Это Цамба! Пока мы сидели в роще, он успел побывать в сомоне.

— Что же нам делать?

— Не знаю… Скажем, что останавливались у реки напоить лошадей.

— Так долго?..

Мы не успели еще ничего придумать, когда хмурый Чингисхан был уже в нескольких метрах от нас. Он вплотную подъехал к нам и злобно уставился на меня и на Кулан своими холодными желтыми глазами.

Ворот его дэли был распахнут, глаза бегали.

— Ты из сомона? — спросила Кулан.

Она хотела произнести эти слова спокойно, но голос ее дрогнул. Цамба скрипнул зубами и усмехнулся.

— Из сомона, говоришь? Да, я успел уже побывать там, пока ты нежилась в роще с этим щенком…

— Не сходи с ума!

— А-а! — закричал Цамба, и не успел я глазом моргнуть, как он схватил меня за шиворот и стащил с коня. Потом изо всей силы ударил мою клячу плетью, и та ускакала прочь.

— Я с тобой ни за что не поеду! — закричала Кулан, — Слышишь, я сейчас же сойду с коня!

— Только попробуй! А с этого сопляка я шкуру спущу! — закричал Цамба и бросился на меня.

— Цамба! Оставь его! — взмолилась Кулан, хватая его за руки.

А я стоял, не смея шевельнуться, словно прирос к земле.

Цамба схватил за повод коня Кулан и ускакал вместе с ней.

Все выше поднимались клубы желтой пыли, плач бедной Кулан постепенно замер вдали.

Не скоро я очнулся и понял, что стою на дороге и что мне предстоит добираться до дому пешком.

— Вот увидишь, я тебе еще отомщу! — закричал я, потрясая кулаком. — И Кулан тебя бросит, непременно бросит! Помяни мое слово, злой рыжий пес! — кричал я, утирая кулаком нос и всхлипывая.

Пер. К. Яцковской.

САПОЖНИК

На одной из улиц Улан-Батора стоит маленькая будка с круглым окошечком. Целый день доносится оттуда стук молотка, и в такт ударам кто-то напевает чуть хрипловатым голосом:

Румяный луч зари
Сияет над горой.
Мое живое сердце
Всегда полно тобой…

Это поет Сэр-Од. Его знает вся улица. Вот уже три года, как он поставил здесь свою будку и сапожничает. В одном углу у него аккуратно сложены сапоги, ботинки, туфли всех фасонов и размеров — с рваными задниками, с истоптанными каблуками, с оторвавшимися подошвами.

Чаще всего Сэр-Од напевает, когда прибивает подметки. Когда он берет своими длинными заскорузлыми пальцами гвозди и молоток и начинает вколачивать гвозди в подметки, каждый видит, что это мастер своего дела. А глядя, как добросовестно он трудится, не один досадует на себя за то, что так неаккуратно носит обувь…

Сэр-Оду не больше тридцати лет. Когда же он надевает свою клетчатую кепку и кожаную куртку, то выглядит таким молодым и статным, что ни одна красавица не может пройти мимо, не взглянув на него украдкой.

Сэр-Од — сапожник. Но разве это плохая профессия? Разве она не нужна человеку? Ведь каждому требуется обувь, а она, к сожалению, быстро изнашивается, и тогда ее надо чинить.

На улице, где работает Сэр-Од, живут рабочие, служащие, студенты, ученые, словом, люди самые разные.