Избранное

— Ну вот, повидал я вас, повидал родную землю, коней. Как ни трудно расстаться с прекрасным миром, а подоспело время уходить, как поется в песне о Старике и птице. За шестьдесят с лишним лет, что подымал пыль на земле, многое я успел повидать. И обиды у меня нет. Жил в радости, с хорошей женой. Есть у меня продолжатель рода — сын. Были со мной верные друзья. Я жил среди людей. Джамц, дорогой мой, крепись! — (Джамц снова заплакал и отошел.) — Рано или поздно каждому приходит время успокоиться на склоне горы. Таков закон жизни! Но не иссякнут наши потомки! Пусть рождаются, живут в радости наши внуки и правнуки! Будьте счастливы! А теперь пора. Внесите-ка меня в юрту!

Джав-гуай скончался на рассвете, когда заря провожала ночь.

Пер. К. Яцковской.

ТЕПЛЫЙ КАМЕНЬ

Над Байкалом тянулся белый туман. Над гребнями прозрачно-зеленоватых волн поднимался пар. Море сердито толкало волны к берегу, усыпанному крупной, обточенной галькой, и тяжело вздыхало.

— Неужели столько воды замерзнет? — спросил я.

— Время замерзания приближается. Потому и сердится, пыхтит море. Скоро до нашего острова Ольхон на санях можно будет ездить, — сказала Татьяна.

Саженях в двадцати от нас над морем нависла высокая грозная скала. На ней росло несколько стройных сосен с мохнатыми снежными шапками. За поворотом, где скала немного отступала, виднелась пристань с аккуратными домиками вдоль берега. За деревянной оградой стояло черное судно. Капитан судна, стоящего сейчас на земле, говорил раньше, что увезет меня на Ольхон и зажарит омуля на рожне, если я приеду в путину. Но я опоздал.

Татьяна — в заячьей шапке, в короткой беличьей шубке — походила на какого-то мягкого нежного зверька. От нее исходило тепло, щеки горели, голубые глаза излучали свет, как и прозрачные морские волны.

— Наш Ольхон маленький. Но на нем все есть: и горы, и ручьи, и лес, и степь. Есть даже песчаная пустыня. Вы непременно приезжайте на наш Ольхон. Кто раз увидит Байкал, тот обязательно возвращается, — говорила она.

— Кто раз увидит вас, непременно возвратится, — сказал я.

Она сдвинула на затылок заячью шапку и расхохоталась так юно и озорно, что откликнулось эхо в тех соснах, которые росли на скале. Потом раздавила валенками смерзшуюся кучку камней, нашла среди них маленький чистый камешек и протянула мне.

— Вам на память…

Когда я взял камень, он был теплый от ее рук. И теперь он такой же теплый, как тогда.

Пер. Н. Очирова.

ТАДЖ-МАХАЛ

Стояла удивительно тихая ночь. До того тихая, что она казалась невероятной в этом шумном мире. Еще казалось, что так устало и спокойно может спать только древнейшая страна, седая Индия, пережившая и претерпевшая многие поколения и потрясения.

Может, она потому и притихла, что не хочет будить гробницу Тадж-Махал, спокойно дремлющую под звездным небом юга среди темной, фиолетово-зеленой рощи.

Кроме факела, горящего в руке часового, застывшего у главного входа в гробницу, не было других источников света. Босые ноги чувствовали отдаленный холод древних камней. Я стоял среди этой тишины и смотрел на белеющий в темноте купол гробницы. Просверлив безграничные просторы вселенной, над белым куполом Тадж-Махала мигали ярким блеском далекие звезды. «Из тех далеких миров Тадж-Махал, может быть, тоже кажется яркой белой звездой», — невольно подумалось мне.

Когда я шагал по ступеням, мне казалось, что я поднимаюсь по бесконечной лестнице к небу, дышащему холодом высоты. Может, Тадж-Махал оторвался от земли и парит в воздухе? Может, это громадное мраморное строение, на котором отражается свет далеких звезд, потихоньку растворяется в безмолвной и бездонной темени ночи?

Войдя в главные двери гробницы, я попал в еще более безмолвную, торжественную, отдающую чем-то вечным тишину. При свете тусклого фонаря, который держал служитель, драгоценные камни в куполе гробницы сверкали точно так же, как далекие мерцающие звезды. Когда служитель, приложив руку к губам, позвал по имени жену царя Шах-Джахана, Тадж-Махал внезапно весь вздрогнул, и эхо, повторяющее имя той далекой женщины, увековеченной этим великим сооружением, нарастающей неуемной печалью отозвалось под круглым куполом, и вновь воцарилась гулкая тишина вечности.

Раз уж история спит, Тадж-Махал не проснется, видно, никогда.

Пер. Н. Очирова.

НОСТАЛЬГИЯ

В ясный солнечный день я лежал на берегу Онона. Недавнее половодье понемногу стягивалось: вода на полвершка отодвинулась от палочки-отметки, воткнутой в землю возле самой переправы. У пристани галдел народ, жались друг к дружке лодки.

Ниже переправы, у зарослей ив, стояла палатка. В ней располагалась семья, возвращающаяся от минерального источника правобережья. Голые после линьки верблюды, отвесив губы, смотрели на фыркающих в воде лошадей. В их спокойных, всегда равнодушных глазах, казалось, поселилось сейчас удивление таким скопищем людей и скотины перед шумной рекой. У палатки сидела девушка, которую я знал с детства. Я подошел к ней. Остановился молча. Она глубоко вздохнула и печально сказала: