Читаем Избранное полностью

Избранное

— Увидеть бы только осины, которые растут на берегу нашей речки Галтая.

У нее давно болели легкие, теперь уже болезнь подточила ее вконец. И как это бывает с человеком в ее состоянии, ей вдруг в голову пришло, что она непременно поправится, если увидит свой родной улус, если попьет из родной речки, подышит родным воздухом. Дума эта завладела ею, стала самой желанной мечтой.

Лицо девушки было бледное и худое. За нежной, истощенной внутренним жаром прозрачной кожей тоненькими синими прожилками разбегались сосуды. Накрашенные ярко-красной помадой губы слегка вздрагивали. Румянец щек, единственное «украшение» человека, страдающего подобной болезнью, то загорался, то исчезал. Большие умные глаза, выдававшие постоянные размышления о страданиях и радостях жизни, тоскливо смотрели на дорогу, уползающую за рекой через перевал. Любому, знающему о ее болезни, невольно подумалось бы, что не к добру она так затосковала.

— Заброшен улус наш, зарос бурьяном. Как-то я был там, — сказал я, чтобы увести ее от навязчивой мысли.

— Увидеть бы только то самое место, и дела мои пошли бы на лад. Ты небось не забыл, как красив бывает наш улус в это время? — девушка посмотрела на меня укоризненно.

Что и говорить, она права. Сколько раз я переправлялся в этом самом месте через реку и все не могу налюбоваться на нее. Вспомнилось, как я переправлялся через Онон еще в детстве во время такого же половодья на лодке паромщика Джалцава. Мать тогда заставила меня попить воды Онона и дала несколько монет, чтобы я в середине реки помолился и бросил их в воду. Мать моя очень боялась воды. Крепко ухватившись за борта лодки, закрыв глаза, бормотала молитвы. Старый паромщик беспечно жевал табак и легко вскидывал весла. Ноги у него были кривые, а сам он низкоросл и кряжист. С засученных с заплатами штанин текла вода. Он то и дело шлепал себя по потной шее, на которую садились крупные ононские комары. Я засмотрелся тогда на него и совсем забыл пожертвовать свои монеты хозяйке реки. Вспомнил о них только на берегу, хотел кинуть, но мать сказала с упреком: «Нельзя кидать матушке Онон, сын мой…»

Я понимал состояние девушки, охваченной тоской по родным местам. Я попытался восстановить мысленным взором облик, очертания родного улуса, и вдруг мое желание вернуться в город до окончания отпуска куда-то улетучилось, сменилось внезапным решением еще раз переправиться через Онон, добраться до Прохладной долины, на северном склоне которой зарыт обрубок моей пуповины.

Коричневые от загара мускулистые тела двух молодых паромщиков красиво блестели от солнечных лучей и водной глади. При виде их невольно вспомнился мне старый наш паромщик, много раз перевозивший меня в детстве. Где-то ты ходишь, топчешь землю, старина?

— Наш Онон красивая река, — сказала голосом, полным надежд и ожиданий, девушка, выросшая со мной в одном улусе.

Через несколько дней я встретился с человеком, приехавшим издалека, из какого-то английского города. Терпеливо отбиваясь от комаров, он лежал на берегу Онона, обливал себя его водой и рассказывал, как весь свет объехал, чтобы добраться до-земли и воды своих предков, восторгался здешней красотой. Монгол, родившийся у отрогов Хинганского хребта, в погоне за жизнью и наукой провел более двадцати лет в Токио, Вашингтоне, Нью-Йорке. Он пользовался японским фотоаппаратом, голландским радиоприемником, американской трубкой, английским табаком. Избалованный жизнью, франтоватый тот человек, услышав песню про Онон, прослезился. Заметив это, я узнал ту же самую болезнь, которая гонит людей в далекое путешествие и которая именуется ностальгией.

Кто знает, сколько лет несет свои воды река Онон меж голубых лесов и зеленых берегов? В сказке говорится, что заговоренная стрела возвращается обратно. А чем заговаривает Онон, заставляя человека возвращаться на свои берега, могли бы поведать, кажется, журчание воды, шелест листьев, тихий напев ветра.

Пер. Н. Очирова.