Избранное

— Спрашиваю, чего принес в хозяйство Герасим?

— А черт его знает, землю, волов, лошадь…

— Так, а Виктор Ман?

— Ну и он тоже землю, волов и лошадь.

— А Аурел Молдован?

— Чего это тебе взбрело учет проводить?

— Гм! Учет! Я подсчитал, что у нас шесть пар волов, восемь лошадей, пятнадцать коров, около трехсот овец и половина всей земли. Ты, Пэтру, подавай заявление, что выходишь из хозяйства. Если не знаешь, как написать, я тебе помогу.

— Ты, Викентие, надо мной не смейся, а то разозлюсь, тогда пожалеешь.

— Делай, как тебе говорю.

— Зачем?

— Чтобы с голоду не сдохнуть, дурень. А теперь иди к чертовой матери и дай мне поспать.

Обескураженный Иоаким Пэтру, застегнув тулуп, нахлобучил шапку и направился к двери. Он не мог понять, издевается над ним Викентие или говорит серьезно.

— А с Тоадером как будет? — спросил он уже в дверях.

— С каким Тоадером?

— С Тоадером Попом, с коммунистом?

Викентие молча и непонимающе взглянул на него.

— Он же надумал меня выгнать, — добавил Пэтру, и его сморщенное лицо еще больше перекосилось.

— Пойди и отколошмать его! — густо захохотал Викентие, представив себе, как Пэтру наскакивает на могучего, как скала, Тоадера.

— Ну, чего ты смеешься? — удивленно спросил Пэтру и, пораженный мыслью, которая, вероятно, все время его преследовала, добавил: — Может, и отколошмачу.

— Да от него мокрое место останется! Ну его к богу! Пожалей его! — издевался Викентие.

— Пожалеть, говоришь? — удивился Пэтру.

— Ага! Будь добренький, — со смехом подтвердил Пынтя.

Иоаким Пэтру вышел, бормоча под нос:

— Пожалеть, говоришь? Его пожалеть?

4

Иосиф Мурэшан был неудачником. Он дожил почти до сорока лет, то есть до того возраста, когда люди, радуясь друзьям и уважению, начинают собирать посеянные их жизнью плоды и, освободившись от одних забот, возлагают на себя другие, кто потяжелее, а кто полегче, грустя при воспоминании о навсегда минувшей молодости. Но Иосиф Мурэшан не радовался в юности, не дано ему было познать и счастья зрелости. Жизнь его была похожа на колючее, выросшее в пустыне дерево, которое высасывало из песка одну желчь: не было от него ни тени путнику, ни плодов детям, ни доброго материала плотнику, не было на нем и птичьих гнезд. Никогда он не делал того, чего бы ему хотелось, а только то, что его заставляли. Ленивого, вялого ребенка, любившего подольше поспать, отец заставлял пасти общинное стадо, бегать по лугам, раздирая до крови ноги о колючки, терпеть холод. Иосиф не любил ломать голову над книгой, учитель понуждал его учить буквы и читать, избивая до крови розгами; не по нраву была ему армейская служба, унтер сворачивал ему скулы и расшатывал зубы кулаком; не нравилось ему быть добропорядочным, ненавидя все и всех, но окружавшие его люди заставляли Иосифа быть похожим на них. Был он некрасив, не умел ни петь, ни танцевать, никогда не был и хорошо одетым, никогда не нравился девушкам, но вынужден был жениться на еще более ленивой, еще более безобразной девице, чем он сам. Со временем он создал по облику своему и подобию жестокую, беспощадную и горькую философию: «Добро делаешь лишь тогда, когда тебя заставляют, так что нет в этом заслуги. Зла же не можешь совершить, потому что закон держит в узде, так что и это не добродетель. Убить человека, который тебе не по нраву (а Мурэшан не любил многих!), значит жить в вечном страхе, что об этом узнают; чтобы не было этого страха, нужно было бы убить всех, но это слишком тяжкое дело. Украсть — бойся обворованного; поколотишь кого-нибудь или совратишь девушку — того и гляди, начнут мстить; изнасилуешь женщину — она тут же тебя выдаст; кого-нибудь обманешь — с тобой начнут сводить счеты. Неплохо бы жить, ничего не делая, будь такая возможность, но ведь и этого тебе не позволяют. Как ни крути, жизнь — тяжелая и неприятная штука!» Если бы у Иосифа Мурэшана было в свое время много денег, то он и жил бы куда лучше, и законы были бы для него не такими стеснительными, но у него не было ни денег, ни ума, чтобы нажить их. Постепенно у него появилось отвращение к честным людям, которые чувствовали себя счастливыми от того, что жили по справедливости. Он презирал тех, кто творил добро без всякого принуждения, но тех, кто честь и человечность возводил в высшую степень мудрости и увлекал за собою других, он просто ненавидел, и тем глубже была эта ненависть, чем бессильнее ощущал он себя по сравнению с ними, потому что никак не мог понять ни жизни, ни мыслей таких людей, которые, не будучи глупыми, были честными и в честной жизни находили счастье.