Избранное

С той поры старик больше не приходил к Мурэшану, а вызывал его через Корнела, и они встречались в доме Флоари на краю села, куда можно было попасть и со стороны реки. Иосиф Мурэшан никогда не заставлял себя ждать. Никакой беды ему эта дружба не принесла, но терзала его днем и ночью, как открытая рана. Для себя Обрежэ ничего не просил, но смиренно и набожно просил за людей, к которым у Иосифа не лежало сердце. Ласковым, словно смазанным маслом голосом Теофил рассказывал ему о своих бесконечных молитвах: «Молюсь я, сын мой, за свою сноху, некому ей помочь, бедной женщине…» И Иосиф Мурэшан, которому было известно, что Флоаря подала заявление о вступлении в коллективное хозяйство, произнес на общем собрании речь, способную смягчить самое жестокое сердце. «С детства была она рабой, как рабу, продали ее больному мужу, рабой жила она в доме, где ее эксплуатировал свекор Обрежэ, этот подлый кулак…»

Флоарю вместе с сыном Корнелом приняли в коллективное хозяйство.

Обрежэ свел Иосифа Мурэшана и с Викентие, когда тот в 1948 году стал примарем и имел большую власть. Обрежэ пытался сблизиться с Викентие, но бывший поденщик ничего не простил бывшему хозяину. Получив власть, он, казалось, возненавидел его еще больше, безжалостно ущемляя, где только возможно, набавляя налоги и увеличивая поставки. Наслаждаясь местью, Викентие принялся за состоятельных родственников Обрежэ, объявил их кулаками, преследовал и днем и ночью. Обрежэ опустил голову, покорно принимая все удары, и только молился и благодарил бога, что тот послал ему подобное испытание, что нашелся человек, превративший его в «бедняка». Мурэшан знал, что налоги и подати не разорили старика, потому что он сумел продать все, вплоть до печных горшков, и восхищался и завидовал ловкости Обрежэ. Как-то вечером Обрежэ завел разговор о жестокости Викентие, которого сравнивал с сатаной, низвергнутым богом за гордыню.

— Невозможно унять его, господи! Ничто его не уймет! — вздыхал старик, горестно хватаясь руками за свою седую голову.

— Ничто в этом мире! — ехидно торжествовал Мурэшан. — Он как каменная скала.

— Да, сын мой, нет в его сердце ни жалости, ни сострадания.

— Но ты должен признать, что он справедливый человек, — с насмешкой в голосе проговорил Мурэшан. — Он все по закону делает…

— Ты так думаешь? — недоверчиво спросил Обрежэ. — Может, по своему закону. По закону своей черной сатанинской души. — И старый мученик уговорил Мурэшана испытать справедливость Викентие.

Иосиф Мурэшан в то время работал на молотилке, откуда и утащил несколько мешков зерна. Но сделал это так неумело, что уже на второй день Викентие поймал его. Выдать он его не выдал, но с тех пор все время напоминал, что если бы пожелал, мог бы уничтожить Мурэшана. Мурэшан, понятно, не хотел, чтобы его уничтожали, и с той поры они жили в полном согласии.

Когда организовалось коллективное хозяйство, Обрежэ вознес молитву господу богу, чтобы тот защитил его родню — семейства Боблетека и Иоакима Пэтру, которые, вступив в хозяйство, передали в общее пользование землю, подаренную им несколько лет назад их старым дядюшкой и крестным. Мурэшан шепнул Викентие на ухо несколько слов, которые пришлись тому по сердцу, и он взял семейство Боблетека к себе в бригаду, забрав вместе с хозяевами и прекрасный скот. А в 1953 году, ближе к осени, он взял и Иоакима Пэтру. Тот только что натворил разных дел с овцами и свиньями, но Мурэшан убедил Викентие, что ему в бригаде нужны послушные люди, а Пэтру никогда не забудет, что Викентие спас его от людского гнева. Кроме того, не мешает иметь в бригаде ловкого человека, каким и показал себя Иоаким Пэтру.

Обрежэ никогда не забывал смиренно поблагодарить Мурэшана, обещая ему место в царствии небесном. Иосифу Мурэшану было мало дела до этого места, о котором Обрежэ молился денно и нощно, так как он был убежден, что благочестие только прикрывает темные махинации. Но не это беспокоило его, каким-то инстинктом, словно хитрый, но ослабевший волк, попавший в стаю к сильным, которых он боится и, однако, не может бросить, он чувствовал, что его подстерегает опасность, что каждый шаг он должен делать осторожно, с оглядкой, и что больше всего должен таиться от Обрежэ. Мурэшана мучила неизвестность: что же знает Обрежэ о его прошлом, на которое как-то намекнул? Иногда он неожиданно спрашивал себя: «А сколько времени будет молчать Обрежэ? И что он может рассказать?» Но спросить об этом Мурэшан никогда бы не решился. Кто знает, может, старику и известно, что он боится его, но все должно идти так, как идет, словно связывают их только дружеские отношения и сострадание к людям.