Избранное

Она поняла это только тогда, когда Томуца, все так же пристально глядя на нее, пробурчал нараспев:

— Ага-а-а?.. Про ячейку? Та-а-к… И это секрет?

— Нет! Не секрет, — быстро ответила Мариука, уязвленная подозрением Томуцы. — Пусть завтра утром Никулае придет в клуб.

Никулае исподтишка бросил удивленный взгляд на женщин, но, увидев, что отец стоит все так же хмуро и неподвижно, снова склонился над шкурой.

— А кто пойдет в лес за дровами?

— Завтра, кажется, воскресенье.

— Ну и что? По воскресеньям людям есть не нужно, что ли?

Ана перебила его, обратившись к Никулае:

— Если у тебя будет время, приходи.

Никулае и на это не ответил, но прервал работу и, красный до ушей, рассматривал свои руки.

— Если будет? Не будет у него времени. Чего ему там делать? Он не заведующий! Если б там было что посмотреть, пошел бы и он.

Мариука потеряла терпение. Она сделала Ане знак — пора, мол, уходить. Ана кивнула:

— Спокойной ночи. Мы пошли!

— Да куда вы торопитесь? — равнодушно спросила Лина. — Даже не посидели. Посидите, ведь не за сватами вам бежать.

— К ним сваты сами придут, девушки они красивые, работящие. Дай вам бог здоровья.

— Спасибо, спасибо.

— Ну а теперь доброго вечера.

— Всего доброго!

Они вышли, ослепленные тьмой безлунной ночи. Взявшись за руки, они шли на ощупь, пока не привыкли к темноте.

— Ну, что скажешь? — через силу улыбаясь, спросила Ана.

— Что скажу? Пойдем дальше. Не все такие сосунки, как этот Никулае!

Двор Ромулуса Пашка не был огорожен. Да и двора-то не было. Непролазные заросли терновника и чертополоха подступали к самым стенам. В этих зарослях затерялись курятник, свинарник и стойло, сплетенное из лозняка и обмазанное снаружи глиной. Несколько тропочек соединялись перед дверью в сенцы на вытоптанной площадке — это-то и называлось двором. Большой плоский, почти круглый камень, подпертый четырьмя кольями, заменял стол, возле него торчала высокая рогулина, на которую летом вешали горшки и кастрюли. Каждую весну под окнами расчищался кусочек земли, и девушки сажали там цветы, устраивая нечто вроде садика, который к осени сплошь зарастал чертополохом.

В непроглядной темноте, какая в конце осени наступает рано, Ана и Мариука почти на ощупь пробирались сквозь эти заросли, пока не наткнулись на тропинку, что вела прямо к двери. Они ударились коленками о каменный стол, лбом — о рогулину и постучались.

Им открыл сам Ромулус Пашка. В дверях появилась круглая фигура в просторной, перетянутой широким ремнем рубахе, которая раздувалась при каждом его движении. Мелодичным голосом, какой бывает у много поющих людей, он спросил:

— Кто тут?

— Это мы, баде Ромулус, Ана Нуку и Мариука Хурдубец. Добрый вечер!

— Да будет добрым ваше сердце! Входите, садитесь ужинать, а то ваши-то свекрови, видать, больно скупы.

Он засмеялся, теребя свой большой похожий на картошку нос. Женщины вошли в комнату. При слабом свете горевших на загнетке кочерыжек кукурузы Равека и шестеро детей Пашка ужинали, сгрудившись вокруг котла с молоком, от которого шел пар. У каждого в левой руке был маленький кусок мамалыги, а в правой — ложка. Все торопливо и жадно откусывали от мамалыги, а потом осторожно несли ко рту ложку с молоком. Как только женщины вошли, глаза их сразу заслезились от дыма.

— Добрый вечер! — поздоровались они, вытирая глаза уголками платков.

— Добрый вечер! — откликнулись сидевшие за столом, не переставая жевать. Равека, крупная женщина, на голову выше своего мужа, поднялась и поспешила принести гостям стулья и ложки.

— Отведайте, пожалуйста, не бог весть что, зато от всего сердца.

— Пожалуйста, садитесь, — подтвердил, улыбаясь, и Ромулус, словно хотел сказать: не стесняйтесь нашей бедности, были бы здоровье да аппетит хороший, тогда и мамалыга сойдет.

— Кушайте, ради бога, не беспокойтесь… Мы зашли только поговорить с Ромулусом и Ионом…

— Хорошо, хорошо, но ведь можете вы посидеть, перекусить немножко, время-то есть, — настаивал старший Ромулус, продолжая улыбаться и поглаживать свой круглый нос и скуластые щеки, в то время как молодой Ромулус и Ион глотали мамалыгу, торопясь закончить ужин. Оба они были высокие, сухопарые, похожие на мать.

Ана и Мариука сели и отхлебнули по ложке молока, чтобы не обидеть хозяев.

Ану поразили облупленные, почерневшие от дыма стены, изношенная, ветхая одежда, застиранная и залатанная, и то, что ели прямо из котла, зажав в одном кулаке кусок мамалыги, а в другом — ложку, и радость, написанная на этих лицах, безразличных ко всему, кроме черного котла с молоком.

Занял свое место за столом и Ромулус Пашка — отец. Казалось, он был даже доволен тем, что его потревожили. Он сидел на круглой трехногой табуретке, черпал молоко деревянной ложкой, похожей на уполовник с короткой ручкой, и шумно отхлебывал. В его круглых глазах светился нескончаемый смех, словно он хотел сказать: все хорошо и прекрасно на этом свете, и невозможно не радоваться всему хорошему и прекрасному.