Избранное

— Хо-хо-хо! — расхохотался Викентие. — С тех пор много воды утекло, многие камушки обкатались. Про это вы и не думайте. Если б она ему и сейчас нравилась, все равно он бы и пальцем не шевельнул. Только я думаю, что он ее и не любит. Так что напрасные хлопоты.

— Тогда другого пути нету, как только всем нам выходить из хозяйства.

— Есть, — быстро сказал Викентие. — Я тоже думал…

— Говори, Викентие, — тихо и равнодушно, словно обессилев, сказал Герасим.

— Вот что. Вы говорите, выйти из хозяйства… Если так, люди подумают, что и вы тоже враги.

— Мы не враги!

— Правильно. Я-то вас знаю. Но могут подумать, что вы вообще против коллективного хозяйства.

— Ничего у нас нету против!

— Я знаю, я знаю. Потому-то и выйдем все вместе и организуем другое хозяйство.

— Значит, и ты выйдешь?

— Если бригада моя распадется, чего мне там делать? Я с вами.

— Как же это — для хозяйства будет? Так не бывает.

— Бывает. Вот и в России есть села, где два колхоза. Я в районе поговорю. Я товарища Мунтяну хорошо знаю, и он меня знает…

— И Флоарю с Корнелом примем?

— Конечно. Все будет, как мы захотим, может, к нам и другие присоединятся. У нас всего хватает. Земля есть, волы, лошади, работать умеем…

— Да-а-а, хорошо бы… Но подумать надо…

Думали и советовались долго. Люди все были обстоятельные, не спешили. Наступил полдень, а они все толковали. Предложение Викентие пришлось им по нраву, но так как было оно чем-то новым, они поворачивали его и рассматривали со всех сторон, ровно тулуп, что торгуют на базаре, желая, чтобы прослужил он десять зим.

Но Викентие терпения было не занимать, и он старался представить все в самом лучшем свете: волы и лошади хорошие, земля добрая и ее много, рабочие руки что надо — благодать, да и только. Урожай делить не нужно — все вези по своим амбарам! А кто занимается ремеслом, ткет, чеботарит, тот и пряжу, и подметки, и кожу будет получать от государства в первую очередь, всяким беднякам да голодранцам уступать больше не придется. Будут у них и волы, и свиньи, будут у них и деньги. Трактора тоже будут на них работать. Со временем обзаведутся разными машинами. Тогда можно будет и свеклу сажать, и табак, и овощи, денег станет еще больше.

Было уже три часа пополудни, но Викентие все еще не добился вразумительного ответа. Он устал говорить и считать, а Герасим повторял, что дело это, мол, неплохое, стоит его обдумать. Может, они и подадут заявление…

3

В понедельник утром Тоадер Поп встал рано, и, когда вышел из дому, ему показалось, что все для него прояснилось. Он остановился посреди двора и внимательно, словно вернулся из дальнего путешествия, осмотрелся, проверяя, не изменилось ли чего, и удивился неизменности мира: все тот же неподвижный лес, из-под снежной его сермяги торчат черные стволы, белый как лунь хутор, сонные дворы. Над занесенными снегом домами занималось холодное утро. Безоблачное небо, сухой, колючий мороз. Словно злобный пес кружил он, впиваясь в щеки, в голые руки, исторгая слезы из глаз.

Тоадер чувствовал, что София следит за ним из-за занавески. Если бы он обернулся, то увидел бы ее озабоченный взгляд, который нежно, словно теплая шаль, обволакивал его. Но он не оборачивался, потому что жена застыдилась бы, отпрянула от окна и залилась краской, как пятнадцатилетняя девочка. Как всегда.

И все-таки все вокруг стало другим. Что-то сместилось, изменилось — ничтожно малое, незаметное. В привычном течении жизни появилось зернышко беспокойства, и оно мешало ему смотреть по-прежнему, думать как раньше. Ощущение тихой радости от красоты мира исчезло, он больше не думал: «Как прекрасно создан мир, летом — цветут луга, в садах зреют покрытые сизым инеем сливы, к которым даже прикоснуться боязно, — а вдруг растает иней? — огород с капустой и стрелками лука, что так и брызжет соком, только сожми в кулаке; душистый воздух над золотыми нивами; зимой — белый снег, огонь, дружелюбно потрескивающий в печи, старые сказки и нежные песни, что поются почти шепотом; хорошо жить на белом свете, пусть так хорошо и живут все люди». Но теперь ему казалось, что во всем таится червоточина. Мир прекрасен, как румяное яблоко, но изнутри его точит червь; даже в его собственном сердце, в мыслях, которые он выстрадал: за много лет и которые отбирал тщательнее, чем зерно от куколя, даже в них затаился червь. Тоадер вышел на улицу и направился в село. Он окликнул Янку Хурдука, который тут же вышел из дому, застегивая на ходу белый тулуп. Обут был Янку в новые сапоги, которые на каждом; шагу поскрипывали, словно они одни тяжело трудились, неся грузное тело хозяина. Тоадер подумал: «С чего это он вдруг вырядился?»

Они пожали друг другу руки, серьезно, как обычно, пожелали здоровья и обменялись внимательными взглядами.

По дороге Хурдук спросил:

— Что это с тобой было вчера вечером, Тоадер?

— Ничего. Горько мне стало.

— С чего это? Из-за разных глупостей?

— Ты что, глупостями называешь поведение Викентие, Мэриана и Ирины?

— Конечно, а что же еще?