Избранное

Тоадеру трудно было себе представить, что можно быть настолько спокойным; верно, друг его чего-то не понимает, не отдает себе отчета…

— Ты уверен, что мы их выгоним? Уверен, что их родня будет голосовать против них?

— А как же?

— Думаешь, это так просто?

— Я этого не говорил. Но выгнать мы их выгоним. Кто станет терпеть рядом жуликов?

Лицо Хурдука было как всегда неподвижным, только губы и шевелились, а черные, как уголь, глаза смотрели куда-то вдаль.

Тоадер вздохнул и не ответил. Посреди села они расстались. Хурдук отправился к Аугустину Колчериу, бригадиру третьей бригады, чтобы побеседовать и с ним и с его людьми. Тоадер пошел в правление и поднялся в кабинет Ирины. Она была чем-то взволнована, нервничала, писала на листке цифры и стирала их. Здесь же сидели Ион Мэриан, Пэнчушу, Пантелимон Сыву и тоже нервничали.

Пэнчушу мял свою красивую черную шляпу, купленную за сто пятьдесят леев, которую носил и зимой и летом, стараясь показать, что он куда культурнее всех прочих. Сидя возле Ирины, он больше жевал, чем курил, сигарету и все время твердил:

— Не может быть, не может быть этого…

Ирина, белая как стена, перелистывала страничку за страничкой учетные книжки членов коллективного хозяйства, сверяясь со своей записной книжкой, и хваталась руками за голову:

— Боже, какое мошенничество!

Потом, уронив руки на стол, она в отчаянии воскликнула:

— Люди добрые, да ведь это грабеж! Они нас бесстыдно обворовали!

Пантелимон Сыву сидел, скрючившись на стуле, словно он был во всем виноват, и, глядя в пол, вздыхал:

— Я ж вам говорил, дело нечистое. У них двадцать тысяч трудодней, а у других пятнадцать — шестнадцать тысяч. Уж какие они там ни передовики, и землю зубами обрабатывают, двадцать тысяч трудодней многовато.

— Говорил, говорил! — закричал на него Пэнчушу. — Сказал один разок, да и то будто за тебя кто другой губами шевелил.

— А сколько раз тебе говорить нужно?

— Не настойчиво говорил! Вот что!

— Ты же счетовод, мне-то что…

И Пантелимон безуспешно пытался спрятать свои длинные руки и ноги, втянуть голову в плечи, чтобы его не было видно.

Ион Мэриан нервно курил сигарету, вставленную в длинный янтарный мундштук, стараясь не уронить пепел на свои белые, тщательно отглаженные брюки, и о чем-то сосредоточенно думал. Он не принимал участия в разговоре, и только когда Пэнчушу, нервно улыбаясь, воскликнул, словно обрадовавшись чему-то: «Все запутано, товарищи!» — Мэриан поддакнул: «Да, да…»

Тоадер ничего не понимал, но когда спросил, ему сообщили ошеломляющую новость.

Сравнивая свои записи с книжками учета бригады Викентие, Ирина обнаружила, что количество трудодней у тех, кто не так уж часто выходил на работу, завышено. Когда подсчеты были закончены, Пэнчушу вспомнил, что Викентие и в прошлые годы приписывал трудодни своим работникам. Выяснили, что украдена была почти тысяча трудодней.

— Мы бы и сейчас не заметили, — добавила Ирина. — Да мне чудно показалось, что Маришка, жена Партение Молдована, три недели была в родильном доме, а в книжке у нее что ни день — трудодень. Проверила по своим записям — ничего нет. Заглянула в книжки дочерей Боблетека. Рафила двадцать дней выходила работать в поле, а у нее записано шестьдесят два трудодня. Лучия была двенадцать, а у нее сорок трудодней. Корнелия выходила восемь раз, а записано ей двадцать пять. Сусана совсем не работала, и у нее пятнадцать трудодней. Все ясно: Боблетек — звеньевой, вот он и осчастливил свою семью. Жена Иоакима Пэтру в третьем звене у Ионицэ Молдована, она ни разу не выходила на работу, а ей записано десять трудодней. Жена Герасима Молдована за целый год раз тридцать появлялась в поле, да и то на полдня, а у нее пятьдесят трудодней. В бригаде Викентие наберется человек пятнадцать, которые вовсе не работали, а наработали около шестисот трудодней. Человек двадцать работали спустя рукава, и им приписано около трехсот трудодней за те дни, когда они на работу не выходили. Трудодни эти были вписаны в конце года, а мы на них не обратили внимания.

— Значит, дело это для них привычное. — Пэнчушу был удручен, но вместе с тем и гордился своей сообразительностью. — Теперь-то мы их вывели на чистую воду.

Тоадер выслушал все это, подошел к Пэнчушу и спросил:

— Ион, ты мог бы подсчитать, сколько они разворовали и какой ущерб принесли хозяйству? Сколько стоят все эти приписанные трудодни, пятнадцать сдохших свиноматок, поросята, родившиеся мертвыми, сдохшие овцы, потерянный прирост веса у свиней, которые не прибавляли из-за поноса (здесь нужно подсчитать только стоимость болтушки и картофеля, которые они съели)? А потом вывести, сколько бы пришлось на трудодень, не будь этих подлых дел.

— Подсчитать? — спросил Пэнчушу.

— Можешь или не можешь?

— Как это не могу? Конечно, могу! Через минуту все будет готово.

Пэнчушу вытащил свою книжечку с карандашиком, вставленным в корешок, и показал ее, как какое-то чудо.

— Не надо за минуту, Ион. Сделай за сто минут, за тысячу, но не ошибись ни на грош!