Избранное

В печке трещало, огонь жадно лизал сырые дрова. Все курили, поглядывая через окно на улицу, где сиял безоблачный день. Дым из труб тянулся вверх и быстро таял в синем небе. Видно было, как куда-то торопились крестьяне, надвинув на глаза шапки и подняв воротники. Издалека, с холмов, доносились крики и смех ребятишек, катавшихся на санках. Порой яростно лаяла собака, но мороз быстро загонял ее в конуру.

Иосиф распахнул тулуп. В комнате стало жарко, лицо его покрылось испариной. Он отдал бы что угодно, лишь бы узнать, зачем его вызвали. Он спросил об этом Пэнчушу, когда тот зашел к нему вчера вечером звать на собрание, но он, против обыкновения, только буркнул: «Организационные вопросы». «Ага!» — отозвался Мурэшан и больше не допытывался, а теперь жалел. Жизнь научила Мурэшана быть предусмотрительным, он старался все обдумать заранее, подобрать слова, настроиться на нужный лад. До прихода Викентие у него было время, однако разговор с Тоадером ничего ему не прояснил. Он искоса взглянул на Тоадера — сидит себе задумчивый, спокойный. Или Тоадер и впрямь умнее, чем он думал, или действительно ничего серьезного не произошло, и вызвали его только для того, чтобы посоветоваться, а может, Тоадер как новый секретарь стремится показать свою активность и инициативу. Мурэшан было рассмеялся, но тут же подумал, что лучше этого пока не делать.

В ожидании Викентие Тоадер не раз испытующе поглядывал на Мурэшана. Тот сидел на лавке, располневший, обмякший, заплывший жиром. Тоадер с удивлением рассматривал его — неприятное лицо, кривой нос, лохматые брови. Ему казалось, что Мурэшан только теперь стал таким уродливым, что раньше он был лучше. Он хотел думать о нем без всякой предвзятости, и не мог. «И что может в нем нравиться? Две жены его бросили, сбежали. Живет нелюдимо на краю села. Даже собаки не держит. Друзей у него нет и никогда не было. Любовницы тоже. Ни с одним человеком никогда стаканчика не пропустил. Единственное его удовольствие — свиней колоть, когда позовут. Схватит свинью, зажмет между колен и одним ударом ножа прикончит, а потом, довольный, смеется, глядя, как в таз стекает кровь». Представив себе все это, Тоадер ощутил тошноту. Что у Мурэшана может быть на душе? Как он оказался в партии, если никого не любит? Он только смеется, хотя сам не весел, говорит без удержу, а слова толкового не услышишь. Что он за человек? Сорок лет в селе прожил, а никто на этот вопрос не ответит. «Болтун, — определил Филон Герман, — и отец его таким был. Глотка большая, сумка пустая. Но чего его судить, как-никак наш товарищ». — «А если он самая распоследняя свинья?» — «Может, по глупости он все это натворил? — вставил Хурдук. — Завтра увидим. Выведем на чистую воду, если бандит». (Таков уж этот Янку — ничего не боится и всегда спокоен.) А держится Мурэшан, будто ничего его не касается. Но как ворона ни перекрашивай перышки, все равно по клюву узнают. А если она клюв под крыло спрячет?

«Вот бы хорошо, — думал Тоадер, — если бы человек так был устроен, что не мог бы скрывать свои мысли. Взглянул на него — и сразу распознал. Тогда не было бы несправедливости. Негодяев держали бы в загоне на краю села, бросали им, как зверям, пищу, а детей и близко не подпускали. Когда-то человек, может быть, и не умел таиться, да давно это было, так давно, что и старики не упомнят. Потом невзгоды заставили его запрятать свои истинные мысли поглубже и показывать себя не таким, каков он есть. Может, снова наступит время, и станут люди ясными, как свет солнца. Но пока человека нужно понимать по его делам. А дела не всегда освещены ярким дневным светом. Некоторые, как плесень в погребах, любят темноту, только во тьме распускают свои ядовитые бледные цветы. Как же с ними-то быть? Как найти их? Правда, ничего в мире не проходит бесследно, даже птица, летающая в поднебесье, присаживается на ветку и теряет перо…»

Тоадер подошел к окну и взглянул на дорогу. Он увидел Викентие, который торопливо шагал, закутавшись в полушубок, в большой черной шапке, обмотав шею толстым шерстяным шарфом. Шел он быстро, не глядя по сторонам, едва кивая попадавшимся навстречу людям. «Какой стал, — подумал Тоадер, — растолстел, хорошо одет, держится надменно».

Викентие не вошел, а ворвался в комнату, широко распахнув дверь, чтобы все его видели, хоть и знал, что, кроме пяти человек, его поджидающих, никого нет.

— Товарищи, извините за опоздание, но у меня дела в бригаде. Сами знаете: готовимся к весенней посевной кампании…

— Заботливый мужик Викентие, ничего не скажешь, — ухмыльнулся Мурэшан.

— Заблаговременно подготовиться — это правильно, — проговорил Филон Герман, выбивая пепел из трубки. — Нужно, чтобы и другие брали пример с Викентие.

— Не мешало бы, — откликнулся Викентие, — если бы все пример брали.

— Неплохо бы, — сказал Иосиф Мурэшан, обнажая большие редкие зубы, пожелтевшие от табака. — Все бы тогда шло как по маслу.

Викентие пренебрежительно на него глянул.