Избранное

В своем доме София завела строгий порядок. Комната Иона, так она называлась раньше, так называлась и теперь, выходила окнами в сад и предназначалась для гостей. В ней никогда ничего не сдвигалось с места, София выносила только подушки, тюфяк, шерстяное одеяло, ковры, выбивала их и проветривала.

Снимала со стен тарелки и фотографии и, перетирая их одну за другой, погружалась в воспоминания.

Тоадер и София жили в комнате, выходившей на улицу, где она сейчас и суетилась, готовя обед. Комната эта была меньше первой, пониже, не такая светлая, с чуть прогнувшимися балками. Вещей в ней было немного: чугунная печка, на которой стояло теперь два обливных горшка и чугунок, над печкой полка с посудой, перед окнами, глядевшими прямо на дорогу, стол, деревянная скамья и два разномастных стула, в углу — кровать. Чистая и мягкая постель стояла незастеленной: через несколько минут София вынесет ее на завалинку, чтобы проветрить на морозе и солнце.

Перебрав фасоль, София положила ее намокать в чугунок с водой и стала собираться в село. Надела широкую, в сборку, коричневую юбку, черную бархатную безрукавку и расшитую цветами душегрейку. На ноги она обула новенькие сапожки, которые неделю назад купил ей Тоадер, получив расчет за трудодни. София взяла немного денег, что хранились в горшке на полке, и отправилась в село купить уксусу, соли и керосину. Нужно было бы купить и кое-что из одежды, полотна на рубашки и наволочки, но об этом надлежало сперва посоветоваться с Тоадером.

Черный шерстяной платок София подвязала по-старушечьи под подбородком. Высокая, чуть располневшая, она сохранила живость движений и шла быстро, не оглядываясь по сторонам. Лицо ее сделалось суровым и отчужденным, и черный платок только подчеркивал эту суровость.

Из соседнего двора послышался тонкий женский голос:

— София! В село пошла?

— Доброе утро, Ляна… В село.

— Не принесешь ли мне немного керосину?

— Принесу. Давай бутылку и деньги.

— Сейчас.

София остановилась в ожидании, притоптывая на морозе ногами, Ляна была сверстницей Софии, но казалась гораздо ее старше. Вскоре она появилась на пороге с бутылкой. Бутылка была липкая, грязная. София чуть сдвинула брови, взяла бутылку двумя пальцами и осторожно поставила в корзину между своими бутылками, аккуратно завернутыми в тряпки. Она хотела было идти, но Ляне не терпелось поговорить:

— Слыхала, София?

— А что?

— Что на селе говорят?

— Многое говорят.

— А что теперь говорят?

— Не знаю.

— Разве Тоадер не говорил тебе?

— Может, и говорил, а на селе что болтают, не знаю.

— Что всех Боблетеков исключат из хозяйства…

— Исключат.

— И Пэтру?

— И его.

— И еще кое-кого исключат. Тебе Тоадер не сказал?

— Нет.

— Флоарю.

София не ответила. Она посмотрела на Ляну, сделав вид, что не понимает. Женщина, стоявшая перед нею, испытующе глядела на нее, не скрывая, что ей доставляет удовольствие покопаться в чужой душе.

— Флоарю? — переспросила София, превозмогая досаду, что этой женщине больше не о чем и поговорить.

— Ага! Флоарю, сноху Обрежэ. Знаешь, ту… Ну, ту, которая была зазнобой Тоадера.

— Слыхала.

— А ты слыхала, что Тоадер не хотел ее исключать, это другие его заставили, то есть партия. Нужно, говорят, всех кулаков выгнать, а Тоадер говорит, что Флоарю пожалеть нужно, потому что она и не кулачка вовсе, а из бедняков, а другие говорят, не защищай ты ее, вот и исключают ее, Флоарю-то…

София охотно оставила бы Ляну разговаривать с плетнем, но не позволяла вежливость, да и сама София не хотела дать этой сороке повода считать, что она не доверяет мужу. А Ляна все стрекотала:

— Может, ты не знаешь, но он ведь ее крепко любил. Все село удивлялось, как он ее любил, они ведь чуть не утопились в Муреше, когда ее замуж выдали за худосочного Вирджила! И сейчас, видать, он ее не забыл, все еще сердце из-за нее екает. Не будь этого, чего бы ему ее защищать… София, дорогая, ты не сердись, что я тебе сказала… Не сердись, слышишь! Убей меня бог, если сказала больше того, что слышала…

— Я не сержусь, Ляна. Чего мне сердиться? На то и язык у людей, чтобы говорить… Ну, до свиданья, я пошла, а то уже поздно.

— Иди, София, иди с миром…

София шла по узенькой хуторской улочке и с горечью думала, что есть еще люди, которые своей глупостью могут замутить и самый чистый колодец. София не верила ни одному слову Ляны, да и верить-то было нечему: откуда Ляне знать, что за человек ее Тоадер? «Глупые, бестолковые люди! Может, и другие говорят так же, как и эта баба, которая, кроме как на пасху, и пыли в доме не сотрет. И почему они так говорят о Тоадере? Что он им сделал? Ничего. Он из-за них убивается, ночи не спит. Тоадер, Тоадер, почему тебе кажется, что все люди такие, как ты?» Но если ему это сказать, он рассердится, будет думать, что она опять боится, хочет, чтобы он стал покорным, терпеливым, как женщина; а она и сама не знает, чего она хочет, что ей нужно. Все, чего она так страстно желала до сих пор, как видно, не сбудется, и теперь ей остается только одно: сделать так, как хочется мужу. Но вот находятся люди, которые завидуют и этому маленькому счастью. Почему?