Избранное

Улыбка женщины, оказывающей уважение его старости, напомнила Крэчуну, что он должен ей что-то сказать, но вспомнить он не мог. Сквозь легкий туман он видел,, как София что-то попросила у продавца, протянула ему бутылки, стояла, ждала. «Красивая в свое время была женщина, видная, — подумал поп Крэчун, — да и теперь не уродина». И с уважением, какое не очень-то ему было свойственно, потому как он считал себя знатоком людей, продолжал размышлять: «Порядочная женщина!» И вспомнил: Обрежэ просил его поговорить с Софией. Встал, допил водку прямо из бутылки и, осторожно ступая, подошел к ней.

— Добрый день, София, — заговорил он.

— Целую руку, батюшка, — смиренно ответила она.

— София, я бы хотел попросить тебя кое о чем.

Поп говорил сбивчиво, потому что не знал, как приступить к делу, да и сомневался, нужно ли это.

Женщина ждала, полная любопытства и удивления, а поп молчал, глядя через окно на улицу и поглаживая широкую сивую бороду. София осторожно поставила одну за другой бутылки в корзину, застегнула душегрейку, но уйти не решалась. А поп все молчал. Заметив, что она собралась уходить, Крэчун как-то задумчиво и нерешительно тоже двинулся к выходу. Он зашагал по дороге. Соблюдая приличие, на расстоянии шага от него последовала София.

— Ты знаешь старика Обрежэ, — обернулся к вей поп, — Теофила?

— Знаю.

— Стар он, очень стар…

София молча остановилась. Она ничего не понимала.

— Ты знаешь, что ему мирно жить не дают, простить не могут…

— Кто это?

— Да, как их там, коммунисты…

София залилась краской и опустила глаза, но поп Крэчун заметил ее смущенье и сам смутился, потому что не знал, что же ему говорить дальше. Нужно было бы защищать Теофила, просить о снисхождении к нему, но он понимал, что глупо говорить об этом с женщиной, которая ничего не может сделать.

— Человек он старый, — продолжал поп упавшим голосом, — жить ему немного осталось… Понимаешь?

— Не понимаю.

— Зачем же его притеснять?..

— А кто притесняет?

— Я ведь сказал тебе…

— Ничего я не знаю.

София рассердилась и смотрела вдоль дорога, ожидая, когда же поп Крэчун оставит ее. Она смутно догадывалась, что дело, о котором он хочет ее просить, не совсем чистое, раз уж сам батюшка виляет, не желая говорить прямо. К тому же слово — «коммунисты», которое он произнес, словно обвинение, задело ее за живое, ведь речь-то шла о Тоадере, а когда задевали ее мужа, она легко могла забыть об уважении, которое надлежит оказывать священнику.

— Им бы надо быть добрее к нему, простить…

— А кому он чего доброго сделал за свою жизнь? Кого он прощал? — резко спросила София, сама не понимая, откуда у нее взялись эти слова и эта злость. — Человек должен платить свои долги.

— Понимаю, понимаю, София! — В глубине души Крэчун чувствовал, что женщина права, и с удивлением понял, что и сам не мог бы сказать по-иному, но хотел выполнить обещание, которое дал спьяну Обрежэ.

— Старик он, глубокий старик… Пощадить его надо… Тоадер — человек душевный. Он бы мог там замолвить словечко, чтобы были к нему помягче.

— Тоадер ему ничего не сделал, хотя вот Обрежэ вдоволь над ним поиздевался.

— Ничего ему не сделал, это верно. Но видишь ли, теперь исключают его сноху и внука из хозяйства…

— Это справедливо. Так сказал Тоадер, а он не обманет. Тоадер не допустит несправедливости, лучше умрет…

Теперь она смело, без всякой робости смотрела на попа. В ней закипал гнев: она защищала мужа. Крэчун, избегая ее взгляда, продолжал настаивать, сам не зная почему.

— Ты права, София. Но подумай, ведь он старик, беспомощный, дни его сочтены…

— Старик-то он старик, только не человек.

— Гм! Вижу я, София, нет в тебе жалости.

София почувствовала, как вспыхнули у нее щеки: ведь слова эти относились не к ней, к Тоадеру. Полная решимости защищать мужа, София заговорила медленно и твердо:

— Тоадер говорит, что к волкам не может быть жалости… Вы, батюшка, служите в церкви и знаете, что и у бога не было жалости к сатане… — София сама испугалась своей смелости.

— Да я уж не знаю, что тебе сказать… Я думал, что если ты попросишь Тоадера замолвить за него словечко…

— Батюшка, я вам прямо скажу, если бы от меня это зависело, я бы простила, как мертвых прощают… Но просить Тоадера о том, что вы говорите, не могу. Скорее он язык себе откусит, чем заступится за Обрежэ.

«Все это верно она говорит, — подумал поп. — Теофил что посеял, то пусть и жнет. Да ну его к черту! Чего это я мараюсь из-за него?»

— Ты уж, София, поступай, как знаешь, — проговорил он, — и не сердись на меня. Я человек старый, вот и пожалел другого старика… Может, ты и права. Иди с богом.

— Целую руку, батюшка.

София поспешила домой, недоумевая, почему это она должна сердиться на Крэчуна, и думая, что, быть может, была с ним не слишком почтительна.

2