Избранное

— И я это говорю. Со своей стороны, я рада, что крестьяне поумнеют, глаза у них откроются и многое они станут понимать лучше. Тогда смогут и жизнь изменить.

— Пускай меняют. Мне что за дело!

— Почему нет дела? Как поумнеют да организуют коллективное хозяйство, ты уже не будешь так говорить. А как в один прекрасный день выгонят твоего отца и тебя самого следом, тогда что скажешь?

Теперь Константину все стало ясно: тех, кто организовывает клуб, эта женщина любит не больше, чем он, и готова, так же как он, стереть их в порошок, чтобы и следа от них не осталось. Грубое желание вдруг снова охватило его молодое тело. Не раздумывая, он поднялся и решительно подошел к Серафиме. В сумерках он видел ее злое лицо, круглые испуганные глаза. Он протянул к ней руку. В это время послышался скрип входной двери. Серафима ускользнула от него и выбежала вон. Послышался ее тихий, безразличный голос:

— Это ты, Истина?

— Я.

— Тебя кто-то ждет.

* * *

На этой неделе в госхозе в Кэрпинише было много работы, и Ана ходила туда каждый день. Три вечера подряд Петря радовался, думая, что в их дом вернулись лучшие времена. Вместе они выходили на заре, вместе возвращались вечером. Ана стряпала, он ухаживал за телушкой и чистил свинарник, загонял птицу, колол дрова, потом возвращался в дом и плел циновки, время от времени останавливая ласковый, благодарный взгляд на тонкой фигуре жены, сновавшей то туда, то сюда по комнате: стряпать Ана была мастерицей. До женитьбы Петре и не снилось, что на свете бывают такие вкусные, ароматные кушанья — куриный бульон с чесноком, жареное мясо с подливой, мамалыга с брынзой, сдобренная сметаной и приправленная свиными шкварками, жареная утка, румяная, нежная, во рту так и таяла. Даже фасоль, которую варила Ана, даже подливка из салата или лебеды придавали кушаньям такой вкус, что все съешь, если и не голоден.

За это время Ана не раз заговаривала о клубе.

— Нужно бы и тебе пойти туда, помочь нам, — говорила она.

— У меня и так дел выше головы, — угрюмо отвечал он.

— А у кого их нет?

— Да у некоторых женщин…

Ана надулась и замолчала.

— Что я там понимаю… — добавил он, чтобы помириться.

— Никто не понимает. Научишься.

— Не стоит. Где уж нам…

Временами Петре хотелось сказать ей: «Ана, научи меня читать и писать». Она бы радостно покраснела и ответила: «Хорошо! Научу…» А потом он попросил бы: «Не там, а здесь, только ты да я». И она поцеловала бы его и сказала: «Хорошо, Петря! Здесь и научу». И не стала бы ходить в клуб.

Но он так и не выбрал случая сказать ей это. А в четверг вечером все перевернулось вверх дном. Пришел конец тишине и покою.

Ана на скорую руку приготовила глазунью из пяти яиц, поставила на стол кринку с топленым молоком и положила большой ломоть хлеба. Петря, не понимая, что все это значит, удивленно смотрел на нее.

— Почему ты только одну тарелку поставила?

— Некогда мне, потом поужинаю, когда вернусь.

— А куда идешь?

— К Саву Макавею. Нужно о клубе поговорить. Потом пойдем к утемистам.

Ана повязалась самым лучшим платком и ушла, а Петря остался один. Так он и сидел — глаза широко раскрыты, кусок хлеба дрожит в большой руке — и через час после ухода Аны, когда к нему пришел Ион Хурдубец.

— Добрый вечер, Петря. Что поделываешь?

— Да ничего…

— Женщины пошли молодежь мобилизовывать.

— Угу…

— Да ты, я вижу, не в себе.

— Угу…

— А что такое?

— Да так…

— Слушай-ка… Да что говорить, ты и сам знаешь.

— Угу.

— Я и говорю…

— Угу…

— Да что с тобой? Чего раскис?

— Ничего…

— Я же вижу…

— Раскиснешь…

— Ну, коли не хочешь, так не говори.

Оба замолчали. Хурдубец хорошо понимал, что гнетет Петрю. Ана просила его: «Пойди подбодри моего мужика, один он сидит…» Но Ион сразу понял, что Петря страдает не от одиночества, и пошел охотно, хоть и знал, что легче медведя выманить из берлоги, чем растормошить замкнувшегося в себе Петрю.

Теперь Ион смотрел на него и думал: «Ну, разве не смешно? Только Петря и может из-за этого мучиться. Теперь, хоть плачь, хоть смейся, делу не поможешь. Надо бы Петре понять: раз Ана — заведующая клубом, ей нельзя сидеть сложа руки, как Петре хочется. Да вот несчастье, не хочет Петря — и все тут. Чудак парень».

Ион совсем развеселился, когда подумал, что никто лучше него не сумеет растолковать все это Петре.

— Эй, Петря, послушай! Брось волком смотреть, — заговорил Ион Хурдубец и сам испугался своего голоса, неожиданно прозвучавшего среди гробовой тишины.

— Чего?

— Не дуйся, говорю.

— А я и не дуюсь.

— Будто я не вижу.

— Ну и хорошо, коли видишь…

Хурдубец умолк, но настроиться на серьезный лад не мог. И все прикидывал, с чего бы начать, потому что не хотелось ему встревать между Петрей и Аной, и Петрю было жалко.

— Не понимаю, что ты за человек, — сказал он погодя. — Молчишь, словно язык у тебя отсох, а сам кипишь весь. Это для здоровья вредно.

Петря зверем посмотрел на него.

«Ну все, — подумал Хурдубец. — Теперь целую неделю здороваться не будет».

Но он ошибся. Петрю словно подменили. Задыхаясь, он заговорил:

— Эх, Ион, а ты-то как терпишь, что твоя Мариука вот так без дела по деревне бегает?

— Ну уж без дела-то она не бегает…