Избранное

— Будто у твоего отца есть?

— И у него нету. Только у него и земли нет.

— Тогда он быстро поймет.

— Он-то быстро…

— Если нет ничего, то и отдавать легко.

— Вижу я, Георгишор, что и ты бы не отдал, если б твоя была.

— Ну…

— И не нужно отдавать! — громко сказал Симион Пантя.

— Видал?

— Нужно землю сложить всю вместе. Но и это не легко.

— Товарищи, — послышался сквозь шум пронзительный голос Мариуки, — будем дисциплинированы. Предоставляю слово Ане Нуку. Она будет говорить о клубе.

Ана встала, растерянно улыбаясь. Вихрем проносились неясные мысли, в ушах стоял гул. На мгновение у нее пропал голос, глаза затуманились, в груди стало тепло; словно сквозь дымку она видела всю эту молодежь, быть может чересчур суровую для своих лет. Вон там Симион Пантя, рослый, белобрысый, с девичьим лицом. Вдруг ей вспомнилось, как вчера вечером он смеялся, показывая блестящие, словно фарфор, зубы: «Погоди, такой организуем клуб, что о нем все заговорят. Есть у меня сундучок с книгами и брошюрами. Будем читать, пока не станем умными, как тот старый директор из Кэрпиниша, который почти ослеп от долгого чтения». А там, во втором ряду, сидит Никулае Томуца. В четверг вечером, когда они заходили к ним вместе с Саву Макавеем, старик Томуца был настроен более мирно. Перед Макавеем он не хотел проявлять свой нрав. Никулае выбежал за ними во двор и торопливо зашептал: «На собрание я приду, даже если отец будет хмуриться. А Рафила Георгишор придет?» Ана видела зачарованные взгляды добродушных сыновей Ромулуса Пашка, дружеские глаза дочерей Кукуета, полную мальчишеского самодовольства улыбку Илисие Георгишора. И прониклась уверенностью, что жизнь этих молодых людей расцветет, как расцветают цветы, и она поможет этому. Эта радость захватила ее, будто половодьем, и чуть не пронесла мимо печали больших, словно у девушки, глаз Панти. «Надо рассказать Фируце. Бедняжка не смогла прийти, а так ей хотелось… Скоро все они сменят свою грубую одежду из суровой холстины на другое, хорошее, нарядное платье, сойдутся в большом зале с высокими белоснежными стенами и забудут о керосиновой лампе, что сейчас так коптит и мигает». И Ане стало хорошо, она уже знала, что это она широко распахнет большие двери в зал, где Саву Макавей (конечно, и он доживет до этого дня) будет говорить о плане посева и агротехнике.

Вдруг Ана вздрогнула и очнулась, услышав свой собственный певучий голос: «Товарищи…» Сомнения, что так долго отравляли ей дни и ночи, тревожили и мучили ее, рассеялись, словно туман от солнечных лучей, и мысли выстроились ровно, будто цветы горных баранчиков под ее иголкой на полотенце.

Все слушали в полной тишине, не сводя с Аны глаз. Она говорила о клубных кружках — хоровом, танцевальном, драматическом. Протягивала руки, словно танцуя. Голос звенел ласково, протяжно, речь лилась, будто песня, и все собравшиеся, глядя в ее голубые глаза, удивлялись, как складно она говорит.

Ана сказала все, что хотела, улыбнулась и добавила:

— Завтра нам нужно собраться и приступить к организации клуба, — и, не слыша раздавшихся аплодисментов, направилась к своему месту.

Потом говорила Мариука, щедро сыпля словами, будто было их слишком много и она боялась, что хоть одно останется непроизнесенным:

— Нам нужно переделать кучу дел: наладить работу в клубе, очистить двор, побелить. Потом мы должны мобилизовать молодежь, чтобы все пришли, и мы организуем хор, танцевальный коллектив и драмкружок. Вы небось думаете, что это легко? Мы тоже вот думали, что легко. Все так думают. Ни тебе членских взносов, ни собраний — ничего… А чтобы вас созвать, на коленях нужно умолять каждого…

Мариука говорила долго и удивлялась, почему люди позевывают, прикрывая ладонью рот. Ана делала ей знаки: довольно, хватит…

Собрание кончилось. Все улыбались, аплодировали. Обещали прийти на другой день с ведрами и вениками, мотыгами и граблями, убрать клуб и вокруг него.

По дороге домой Ана говорила Мариуке:

— Теперь я, кажется, начала понимать, что нам нужно делать. Клуб будет не только местом для развлечений молодежи. Потому что я не верю, что культурная революция — это танцевальный коллектив и хор. Всего человека, ум его нужно изменить. Жизнь людей изменить нужно. Так?

— Вроде бы да… Только я не знаю, как это мы вдвоем будем изменять жизнь людей…

— Я и сама все думаю…

Помолчали. Неожиданно Ана рассмеялась:

— Ты бы, Мариука, последила за тем, как ты говоришь. Ты ведь организатор утемистов.

* * *

На другой день пришло только семь человек. Саву Макавей насупил брови и отправился обходить дом за домом, укоряя встречавшуюся ему по дороге молодежь:

— Ну, что вы за люди? Говорите одно, а делаете другое.

Поругался он и с Сэлкудяну, который уперся как бык и не хотел отпускать Фируцу.

— Не в попадьи мне ее готовить. На что ей этот клуб! — говорил Сэлкудяну.

Саву Макавей вспылил и громко, так что далеко было слышно, закричал хриплым голосом:

— Ну и держи ее дурой за печкой, пустая твоя башка!

В голосе Сэлкудяну послышалась угроза:

— Ты смотри, я тебе дам дурака!