Избранное

Примостившись на досках, положенных на козлы, Лазэр Бимбо и Гаврилэ Бимбо, лучшие скрипачи во всей округе, неистовствовали, словно наступил их последний час. Между ними старик Манди из Эрчи водил смычком по струнам контрабаса, который ревел, как разъяренный бык. Когда же багрово-красный, обливающийся потом Константин подхлестывал их злобным взглядом, все три музыканта с еще большим отчаянием начинали терзать ни в чем не повинные инструменты, и они визжали и стонали почти человеческими голосами.

Константин Крецу все плясал и плясал, он был доволен. Под навесом и во дворе собралось столько народу, что можно было подумать — у Крецу свадьбу справляют. Кое-кто из крестьян остановился за оградой и, вытягивая шею, заглядывал в ворота и через забор. На их лицах не было видно никакого веселья. Среди них Константин узнал хмурое смуглое лицо Василикэ Сэлкудяну, длинное безбородое — Якова Кукуета. Они уже много лет не входили за ограду дома Крецу. У них была на то причина — давние счеты со стариком Крецу. Они не могли простить его и в эти недели рождественского поста. Они не простили бы ему, даже увидев его в гробу, у могилы. Даже тогда они прокляли бы его и плюнули в его сторону, ругаясь: вор и подлец! Константин хвастливо посматривал на них, все ускоряя танец, все громче выкрикивая припевки. Он выставил бы еще вина музыкантам и танцорам, если бы увидел, что там, рядом со своим отцом, стоит Фируца. Но Фируцы не было.

Константин Крецу заметил наверху, в дверях клуба, кучку молодежи, высыпавшей посмотреть, что происходит. Он испустил протяжный крик, как бы приглашая их присоединиться, потом поднял руку, и музыканты замолчали. Нахмурившись, он коротко приказал:

— Бэрбунк!

Только три человека в Ниме знали этот мужественный танец секеев[9] — Яков Кукует, Ион Хурдубец и Константин Крецу. Но Кукует, который до сих пор стоял в воротах, с ненавистью наблюдая, как веселится сын старого Крецу, теперь повернулся и вместе с другими мрачно зашагал вниз, в долину, а Ион Хурдубец, подпиравший дощатую стенку навеса, тоже не хотел идти танцевать.

Скрипки грянули буйную, безудержную мелодию старинной дедовской пляски. Ее плясали в былые времена парни, которых забирали в солдаты.

Константин Крецу начал прищелкивать пальцами и, дробно постукивая каблуками, пошел мелким шагом. Остальные, образовав широкий круг, с восхищением следили за ним. Только Ион Хурдубец усмехался. «Через месяц еще десять парней будут отплясывать бэрбунк не хуже тебя», — думал он.

— И-ха-а-а-а! — закричал Константин, так что среди долин и холмов раскатилось эхо, и начал подскакивать под бешеный ритм скрипок и контрабаса.

В дверях клуба на холме, вопросительно переглядываясь, стояла в нерешительности удивленная молодежь.

Илисие Георгишор выкрикнул только одно слово:

— Бэрбунк! — и со всех ног бросился вниз, к дому Крецу, вбежал во двор и затерялся в толпе. Ирина печально проводила его взглядом.

— Пошел посмотреть, как танцуют. Хочет сам научиться, — сказал кто-то.

Ана глянула в гневные глаза растерявшейся Мариуки и повернулась к Макавею:

— Баде Саву!

— Черт подери этого кулака, — пробормотал старик, глядя вниз, в долину. — До сих пор ведь не устраивал танцев. А теперь, видно, хочет наших ребят завлечь. Черт его подери…

Видя, каким беспокойством охвачена молодежь, Ана поняла, что она должна сейчас же, немедленно сказать, объяснить им все, чтобы они не пошли туда, вниз, а остались здесь. Но она не находила слов и молчала, озабоченная, взволнованная, ломая руки.

Во дворе у Крецу снова начали отплясывать инвыртиту. Перебивая громкие выкрики Константина, послышался высокий, почти женский голос, смело забиравший все выше и выше.

— Слышь-ка! — сказал Ион Пашка. — Фырцуг-то как кричит.

— Только что он здесь был…

— Ушел. Он ведь коли не танцует, совсем больной.

— Пошли и мы, посмотрим, — проговорил молодой Ромулус Пашка.

После этих слов почти половина из стоявших у дверей клуба стремительно двинулась вниз. Ана смотрела им вслед, чуть не плача от досады.

Мариука первая пришла в себя и закричала:

— Куда пошли?

— На танцы.

— Давай назад!

Несколько человек остановились было, но тут же бросились догонять остальных. Тогда послышался голос старого Ромулуса Пашка, рявкнувшего на всю деревню:

— Ион! Ромулус! Куда пошли?

Неуклюжие парни остановились и повернули назад, пристыженно оправдываясь:

— Да мы…

— А ну, вернитесь!

В эту минуту Ромулус Пашка не смеялся, не теребил свой длинный нос и не скреб в затылке, а смотрел, сурово прищурив глаза, на своих нескладных сыновей, которые возвращались, лениво передвигая ноги, ухмыляясь и оглядываясь вниз, на двор Крецу, набитый народом.

— Мы тоже организуем танцы, — сказала Ана.

Ромулус Пашка добавил, не улыбнувшись даже и сейчас:

— А я буду играть на флуере.

Все, кто остался около клуба — человек десять парней и девушек и два старика, — стояли так близко друг к другу, что каждый чувствовал дыхание соседа. Они со злостью смотрели на двор Крецу, на тех, кто собрался там и испортил им отдых.