Избранное

— Ты мне друг, Ион. Давай мы с тобой вдвоем организуем здесь танцевальный кружок так, чтоб треск пошел. Фируцу пригласим и самых лучших плясунов. И чихали мы на их клуб.

— Нельзя.

— Почему нельзя?

— Я в клубе должен организовать кружок.

— В клубе, значит, организовать кружок. А меня почему не принимаешь? Что я, плясать не умею?

— Умеешь.

— Или я какой шелудивый?

— Нет. Ты не шелудивый, но принять — не примем.

— Почему? — Зеленые глаза Константина замутились, потемнели.

— Я же сказал тебе, что говорил с Мариукой, нельзя ли тебя принять, а она ни в какую.

— За бабами тянешься! Музыкантов приглашу, слышишь? Пошлем к чертям эту Ану Нуку. Неужели дура баба будет нами командовать?

— Она не дура. А тебе я сказал, что нельзя. Твой отец кулак.

— А с чего это он кулак?

— Так. Кулак он.

— А почему? Что он, как Нэдлаг, грабил?

— Как Нэдлаг, не грабил, а по-своему достаточно нагреб. Одни сыновья Пашка да Кукуета сколько на него спину гнули, а он не платил ни гроша, да еще и бил их. Ты мне друг, но про отца твоего ничего другого сказать не могу: кулак он, и все.

— Ну и пусть! Мне что за дело?

— Я говорил Мариуке, а она твердит: «Нет, он кулак». А раз так, то нечего тебе делать в клубе. Клуб для трудящихся крестьян.

Константин засмеялся, скривив рот.

— Это твоя жена говорила, дура-то эта?

— Это она сказала. Только нечего тебе ее дурочкой представлять. — И в сдержанном голосе Иона Хурдубеца прозвучала глухая угроза. Спокойно, но решительно снял он руку Константина со своего плеча. — Так она сказала, так оно и есть.

— Так и ты говоришь?

— Так и я говорю.

В мутных глазах Константина вспыхнуло бешенство. Но, опомнившись, он сдержался и тяжело перевел дух. Глухим, напряженным голосом Константин спросил:

— Тогда зачем же пришел ко мне на двор, если я кулак?

— Ты меня позвал, поэтому я и пришел.

— Ха? Я тебя звал? Черт тебя звал! — Константин кричал все громче. — Зачем пришел к кулаку?

Хурдубец изо всей силы сжал его руку и зашептал ему на ухо:

— Уймись, Константин, не затевай ссоры.

Константин вырвался, шагнул назад и, утвердившись покрепче на ногах, заорал:

— Ты меня не учи, голодранец, мамалыжник! Хочешь в друзья примазаться ко мне, к Константину Крецу? Ты, отродье Хурдубеца, который спит на мешке с соломой, потому что у него нет простыни для постели! И ты хочешь быть другом сына Крецу?

— Коли так дело оборачивается, я пошел.

— Иди! Сгинь с глаз моих, собака! Приходи, когда не в чем будет замешать мамалыгу! Я тебе сапог дам, замешаешь в нем.

Ион, который было направился к воротам, вернулся и, едва сдерживая гнев, громко сказал:

— Послушай-ка, Константин, ты пьян, и бить я тебя не буду. Но я понял, что в душе ты и есть кулак, как я тебе сказал. И больше ты мне не друг. Ошибался я, а теперь опомнился. Будь здоров и можешь сам тащить на горбу все, что тебе наложат голодранцы и мамалыжники!

Он повернулся и вышел со двора.

Константин, задыхаясь от ярости, бросился за ним с угрозами, но его догнали, остановили. Он долго ругался, бесстыдно изрыгая грязные слова. Стало смеркаться. Вечер окутал серыми тенями холмы и дома. Народ начал расходиться. Константин крикнул музыкантам, чтобы они играли, и принялся плясать, словно одержимый. Еще некоторое время танцы кое-как продолжались, потом разладились. Константин, усевшись на скамью, смотрел, как уходят то один, то другой, видел, как заторопилась за двумя другими женщинами Истина в своей широкой развевающейся юбке. Оставшись наедине с музыкантами, он начал ругаться. Вдруг ему в голову взбрела шальная мысль:

— Эй! Вы знаете мою присуху?

— Знаем! Га-а…

— Тогда давайте за мной!

И, распевая во всю глотку, он в сопровождении скрипачей пошел в темноту, время от времени останавливаясь у домов, где были девушки на выданье, и выкрикивая зазорные частушки.

Крецу опомнился перед домом Сэлкудяну: он сидел на берегу высохшего ручья, что пересекал деревушку из одного конца в другой. Рядом с ним на колючей траве сидели, тяжело дыша, усталые музыканты, вытирали потные лица и шеи, дожидались платы за целый день тяжкого труда. Но Константин и думать забыл о музыкантах. Он не сводил глаз с освещенных окон дома Сэлкудяну. Полчаса назад он заметил, что там мелькнула тень и задернула занавески. Это была маленькая легкая тень. Может быть, это Фируца, — дрогнуло сердце Константина. Ему захотелось и здесь выкрикнуть несколько зазорных частушек, придуманных им, чтобы отомстить за безразличие этой крохотной, чернявой, тщедушной и гордой, как павлин, девчонке, но он боялся Василикэ Сэлкудяну.

Константин глухо выругался, уставившись на освещенные окна, и стал припоминать одну за другой свои попытки смягчить сердце девушки. Все они были тщетны. Ни его статная фигура, ни весь его суровый, мужественный облик, заставлявший вздыхать многих девушек, не могли привлечь к себе хотя бы один любопытный взгляд Фируцы.