Избранное

А Фируца, которая, вся дрожа, слушала в сенях, прильнув ухом к двери, разрыдалась, вбежала в дом и бросилась на шею матери:

— Слышишь, мама? Слышишь?

— Что ты, доченька? Не плачь! Не все же отец будет сердиться, отойдет.

Но девушка не слушала мать. В мрачном отчаянии она твердила себе: «Останешься ты дурой запечной. Никто на тебя и не взглянет. Полюбит Симион Пантя другую».

Нашлись и такие, что просто отказывались.

— Да брось ты, баде Саву, ведь только в воскресенье и погулять.

Макавей раздраженно фыркал и бормотал сквозь зубы:

— Такая гулянка одной скотине на пользу.

Другие не говорили ни «да», ни «нет», удивляясь, с чего это спокойный, чинный Макавей портит себе кровь.

Горькое чувство Саву немного рассеялось, когда к полудню он вернулся в клуб и увидел десять — пятнадцать человек молодежи, которые трудились, словно пчелы.

Работали они с задором, привели в порядок комнату, подправили и подновили галерейку во дворе, девушки собирали сухой колючий кустарник, солому и другой мусор.

Среди них хлопотала раскрасневшаяся Ана, успевая везде и всюду, наблюдая влажными от радости глазами, с каким увлечением работают ее друзья, подбадривая их шуткой, улыбкой, напевая вполголоса песенки про любовь и девичью тоску.

После обеда утемисты снова собрались в клубе почитать книжку Симиона Панти и разучить новую песню, которую очень любила Ана. Пришли и кое-кто из тех, кто не состоял в УТМ. Ана обрадовалась, увидев неподвижную, онемевшую от волнения Рафилу Георгишор, что затерялась среди других девушек в цветастых платьях. Она видела, как Никулае Томуца выискивал кого-то глазами в этой движущейся пестрой кучке и как, увидев белое, словно пена, личико, сразу же рассмеялся и что-то зашептал Иону Пашка.

Молодежь расселась на скамейках, неизвестно как и чьими заботами сбитых из тоненьких стволов акации и обрезков досок. Ана сидела посреди большой комнаты на круглой трехногой табуретке. По всем движениям Аны, словам, улыбке видно было, что ей очень весело. Прямо перед ней сидела Мариука, без умолку стрекотавшая со своей соседкой, Ириной Кукует, которая, однако, не очень к ней прислушивалась, взволнованная соседством Илисие Георгишора. На почетном месте сидели самые старшие: Саву Макавей, сосавший цигарку толщиной с палец, и Ромулус Пашка, захвативший с собой двухаршинный флуер.

Все были настроены как-то торжественно, будто в ожидании праздника. Не смеялись, не разговаривали громко, только улыбались и перешептывались.

Ана раскрыла книгу и начала читать про Белого Арапа[8], волшебную сказку о царском сыне, что отправился на край света искать себе невесту. Все затихли. Слышны были только певучий голос Аны, изредка прерывавшийся от нахлынувших чувств, и дыхание слушателей.

Вдруг эту тишину взорвали странные враждебные звуки, сперва глухие, неясные, словно рокот катившихся камней, потом отчетливые — скрипка, игравшая бешеный танец, контрабас, поспешавший за скрипкой, и дикое, хриплое пение:

Кто, танцуя, не поет,
Пусть тому скривит весь рот!
Хоп!
Хоп!
Уйю-у-у-у-у-у! Хоп! Хоп!

Ана нахмурилась и замолчала. Слегка навыкате глаза Саву Макавея округлились от гнева. Он огляделся, словно выискивая виновника среди собравшихся.

Хоп! Зуп! Зуп! Только я пустился в пляс,
С ореха ветка сорвалась!
Хоп!
Хоп!
Уйю-у-у-у-у-у! Хоп! Хоп!

— Это Константин Крецу… — пробормотал с завистью и удивлением Илисие Георгишор. — Хора у него! — И он вскочил, направляясь к выходу. Встала и Ирина Кукует. Один за другим потянулись и остальные.

Неподалеку, прямо против клуба, на ровном месте раскинулись двор и фруктовый сад Крецу. Двор был широкий, а дом кирпичный и покрыт черепицей. В глубине усадьбы высился длинный, как казарма, коровник, построенный недавно и более основательно, чем дом. Чтобы коровник не бросался в глаза, Крецу накрыл его камышом: камышовая крыша, мол, лучше сохраняет летом прохладу. Около коровника под широким и высоким навесом, где обычно стояли телеги, плуги и бороны, теперь гремела музыка. Вокруг толпились любопытные, а посередине три-четыре пары танцевали инвыртиту. Самым лучшим, самым ловким, самым лихим танцором был Константин Крецу. Он хлопал ладонями по голенищам своих кожаных сапог, высоко подпрыгивал и, звеня подвязанными под коленом медными бубенчиками, пронзительно, словно военный клич, выкрикивал:

Хоп! Зуп! Только я пустился в пляс,
Стая листьев поднялась.
Хоп!
Хоп!
Уйю-у-у-у-у-у! Хоп! Хоп!