Избранное

Постепенно досада их превратилась в гнев. В сердцах вспыхнула ненависть: каждый припоминал, что это не первая и не самая оскорбительная насмешка, которой Крецу подвергали деревню. Каждая девушка, каждый парень могли припомнить издевательства со стороны молодого Крецу, Крецу-старика и их деда и прадеда. Они вспомнили, как страдали от этих издевательств и унижений, и вдруг вещи, на первый взгляд лишенные значения, предстали в новом свете. Им стал необычайно дорог этот убогий клуб с замазанными глиной дырами, его обветшавшие, изъеденные жучком-древоточцем стропила, заклеенные бумагой окна и до боли невыносим двор Крецу и танцы в нем, танцоры и их дикие выкрики. Они поняли, что этот старый дом — их клуб, а двор, расположенный на ровной площадке, принадлежит кулаку. Они поняли, что танцы и выкрики — это плевок в лицо, это оскорбление, которое бросает им ненавистный враг. Они сурово смотрели друг на друга, чувствуя, что всех их волнуют одни и те же мысли.

— Пошли в клуб!

Входя в сени, Саву Макавей шепнул Ане:

— Пойду посмотрю, что там. Ты не беспокойся. Я сейчас приду, — и, отстав от других, быстро исчез.

Ана уселась на табуретку и, положив книгу на колени, обвела своих товарищей ласковым взглядом. Она чувствовала, как на ее плечи ложится новая, еще не изведанная забота: ответственность, большая и тяжелая ответственность за множество вещей, которые будут происходить в этой затерявшейся среди холмов деревне, за то, что касается не только ее, но и всех крестьян и будет иметь большое значение и большие последствия. То, что они начали делать сейчас, представилось ей в виде дома, темного, покосившегося, затянутого паутиной, каким недавно был и их клуб, дома, который надо обновить и украсить, подвести под него крепкий фундамент, укрепить стены, чтобы там могли жить здоровые и счастливые люди, и прежде всего открыть окна, чтобы ворвались свет и воздух.

«Вот это мы сейчас и делаем, — думала она, — открывая окна для воздуха и света. Наш клуб — это окно…»

Она читала давно известную сказку, но сказка казалась новой, потому что читала она не для себя, а для всех, и продолжала думать: «В нашей деревушке я открою это окно». И чувствовала себя гордой и уверенной в своих силах.

Вскоре вернулся Макавей. Он со злостью сплюнул и хрипло сказал:

— Теперь я знаю, что ему надо. — Потом, обернувшись к Мариуке, добавил: — Там и красавец твой, муженек.

— Что? Пляшет?!

— Не хватало только, чтобы плясал. Стоит в сторонке, смеется и глазами поводит!

— И Петря? — побледнев, спросила Ана.

— Петри нет.

Ана с облегчением перевела дух и торопливо дрожащим голосом продолжала читать сказку.

Понемногу вихрь танцев во дворе Крецу будто утих. Многие ушли. Остались только молодежь и две женщины постарше, что сидели на скамейке с Истиной Выша, слушали, что она говорит, и хихикали. Танцы прекратились, потому что Константин откупорил несколько бутылок с вином. Пили прямо из горлышка, передавая бутылки из рук в руки. Пили и девушки, отворачиваясь, смеясь и захлебываясь. Музыканты тоже получили бутылку вина, ковригу хлеба и кусок сала. Они отдыхали и ели, набивая рты и громко прихлебывая вино. Константин пил больше всех и, казалось, размяк. Он уже не смеялся и не кричал, а ходил с бутылкой среди еще оставшихся во дворе, хмуро чокался и пил вино, запрокинув голову. Потом тяжело отдувался, вытирал рот широким рукавом рубахи и шел дальше, поднимая вверх бутылку и мрачно произнося:

— Дай бог… счастья… и здоровья.

Он еще не качался, но все видели, что вино ударило ему в голову. Поэтому все разговаривали вполголоса и внимательно следили за ним, выжидая, что же будет дальше. Константин остановился перед насмешливо поглядывающим на него Ионом Хурдубецем и пробурчал:

— Смеешься? Да?

Ион не ответил и продолжал улыбаться.

— На! Пей!

Ион взял бутылку и опрокинул ее в рот, не переставая улыбаться.

— Нравится? А? Нравится мое вино?

— Нравится. Доброе вино.

— Ха-ха… Доброе.

Константин прошелся возле Иона и тоже прислонился к дощатой стене, обняв его за плечи.

— Эх, Ион, — начал он неожиданно мягким голосом, — ведь ты мне друг. Тебе я могу сказать: такое несчастье у меня, что ты и не поверишь.

— Я тебе верю.

— Эх, такое несчастье! Здесь вот болит. — И он приложил руку к сердцу.

— Знаю, что болит…

— Так уж и знаешь? Видишь — не пришла. А я звал ее. Сестру посылал за ней.

— Я же тебе говорил, что не придет.

— Ты мне говорил, а я все равно позвал.

— Я ведь говорил тебе: брось, не бегай за ней. Не нравишься ты ей, ну и пусть… Найди себе другую…

— Не нужно мне другой!

Крецу совсем не остерегался, что его услышат. Он находился на той мирной стадии опьянения, когда человек готов открыть свою душу любому, кто согласится слушать. Все остальные, видя, что он угомонился, отвернулись от них и начали говорить о своем, не обращая внимания на этот рассказ о всем известной любви. Константин продолжал жаловаться, моргая глазами и морщась. На минуту он умолк, тяжело вздохнул и снова заговорил: