Избранное

Разницы этой она не забыла и позже, когда в педучилище в Блаже студентки старших курсов издевались над ее «вульгарностью», презирая за то, что она мужичка. Ей было трудно избавиться от деревенских привычек — громко сморкаться, сопя, шумно прихлебывать суп, вытягивая пухлые губы, чавкать, обходиться без мыла и зубной щетки. Но она быстро обучилась употреблять в разговоре утонченные выражения, танцевать фокстрот и слоу-фокс, приятно улыбаться, есть курицу при помощи вилки и ножа, пить не оставляя на стакане губной помады и многому другому. Хотя и теперь, оставаясь одна, она сморкалась прямо на пол, затирая потом подошвой туфли, причмокивала губами, когда ела, и ходила в баню, только когда было настроение. Внешне же она всегда старалась быть нарядной и «изысканной».

В полусне слушала Серафима россказни старухи Крецу и думала: «Что за глупости! Как эти люди невежественны!» Но и эти сказки, полные суеверий, и потные от жары и волнения лица крестьян были исполнены тайной прелести и невольно трогали ее тем сильнее, чем недоступней она считала себя для подобных чувств. Она даже поглядывала время от времени в зеленые глаза Константина, которые от вина блестели больше обычного, и радовалась, что это будоражит и его и ее.

Истина тоже выпила кружки три вина, но ничуть не опьянела и неотступно следила за этими перекрещивающимися греховными взглядами. В глубине души она была уверена, что учительница только раззадорит парня, и на этом все кончится, но все же не могла смирить в себе беспокойство женщины, над любовью и счастьем которой нависает угроза. Серафима понимала, что Истина злится, и это ей тоже было приятно.

Константин Крецу попросил еще кружку вина и выпил ее единым духом, рискуя обжечь губы и язык.

Было около десяти часов. Старуха Крецу подробно рассказывала, как появился вурдалак, как завыла во дворе собака, заревела перепуганная скотина, запели проснувшиеся петухи, сами собой захлопали двери и калитки, как опасно было тогда ходить обочиной дороги и через мост, потому что мог схватить упырь. И в эту минуту дверь распахнулась, все, перепуганные, изумленные, обернулись — в дверях, улыбаясь, стоял Саву Макавей с закрученными кверху усами.

— Принимаете гостей?

— Заходи, заходи, просим!

— Будь ты неладен, Саву. Мы-то думали, вурдалак пришел.

— Про упырей рассказываете, — засмеялся, расправляя огромные усы, Макавей.

— Про упырей…

— Так. Когда не о чем рассказывать, расскажешь и про упырей. Что же еще делать? Где уж тут молчать, когда народу много и кружка с вином в руке!

— Правда, ха-ха, будь ты неладен, Саву, ловко умеешь речь поворачивать.

— А я ее и не поворачиваю, она сама во рту поворачивается. На то она и речь.

— Ха-ха-ха!

Люди смеялись, и не только из-за шуток Макавея, им хотелось избавиться от неловкости и страха.

Макавей не ожидал услышать рассказы про упырей. Он пришел посмотреть, что делают люди на посиделках у Истины. Думал побыть с четверть часа, а на другой день поговорить с каждым в отдельности из тех, кого там видел. Однако, услышав про вурдалаков, не мог удержаться.

— Эх, — весело продолжал Макавей, — хочу я сказать — вурдалак, а язык говорит — кулак.

Люди опять так и покатились со смеху, только Истина и Серафима метнули острый взгляд в угол, где сидел Константин. Тот побледнел и быстро сунул руку в карман. Серафима, очнувшись, следила за ним расширенными глазами, объятая нетерпением и любопытством. Истина протиснулась среди собравшихся и села на кушетку рядом с парнем, положив ладонь ему на колени. Константин медленно вынул руку из кармана и отвел руку женщины. Истина облегченно вздохнула и встала, чтобы налить вина в пустые кружки.

— Так вы не знаете, куда я речь веду?

— Не знаем.

— Ну, так я вам скажу. Раньше люди не так понимали слово «кулак», как теперь. Но кусаться кулак и тогда кусался, и больно. А теперь ему кусаться труднее стало, намордник на него надели. Правильно?

— Правильно, правильно. Давай говори дальше.

Не все собравшиеся смеялись: заметили, как вспыхнул Константин, и испугались. Но Макавей, казалось, и в ус не дул. Время от времени он сурово поглядывал на огнем горящее лицо Константина и продолжал:

— А если человек становится кусачей собакой, что говорят люди? Вурдалак.

Теперь уже молчали все, Макавей на мгновение умолк и добавил:

— Разве первый-то упырь из-под моста полез не в ворота Висалона Крецу?

— Чего отца трогаешь? — взревел Константин, вскакивая на ноги и пытаясь отстранить Истину, загородившую ему дорогу своей широкой спиной. Серафима впилась руками в край стула, готовая вскочить и убежать.

— Я твоего отца не трогаю, только раз мы рассказываем сказки, то почему не сказать и правды?

— А чего ты отца вурдалаком обзываешь? — зарычал Константин, пытаясь пробиться между людьми, которые его удерживали.

— Кто его обозвал вурдалаком? — Макавей обернулся к присутствующим. — Я назвал его отца вурдалаком?

— Нет, не назвал, — загалдело большинство, чтобы успокоить Константина. Все видели, что он пьян, и боялись, как бы он не выкинул какой-нибудь штуки.