Избранное

Симион Пантя, которому надоело уговаривать их, хмуро стоял, привалившись к грядке саней, и ждал, когда можно будет отправляться, а Макавей выискивал все новые и новые доводы, чтобы убедить ребят. Ана сумрачно молчала и что-то обдумывала. Вдруг Мариука, лукаво усмехнувшись, сказала:

— Смотри, баде Саву, так ты и горло простудишь! Не хотят так не хотят. Что время зря терять! Поехали!

Макавей рассердился:

— Как так поехали? С кем?

— А вот со мной, Аной и Симионом.

Макавей что-то сообразил.

— Ага! Поехали! Идем, Ана.

— Пошли! — откликнулась Ана и с лукавой усмешкой добавила: — Я предлагаю позвать еще девушек.

— Захватим по дороге. Трогай, Симион! — И, прыгнув в сани, Макавей крикнул парням, сбившимся у дверей клуба: — Что потяжелее, пусть женщины делают. А ребятам нужно силы приберечь для танцев. Цоб-цобе!

— Цоб-цобе! — тронул волов и Пантя и быстро вскочил в сани.

Парни, скучившиеся у крыльца, зашевелились, глухо заворчали. Сани медленно поднимались по дороге к Кэрпинишу. До парней доносился голос Макавея, ругавшего почем зря безмозглую молодежь, которая «сама не понимает своих интересов и своего будущего».

— Поехали ведь?

— Поехали. Разве не видишь?

— Честное слово, поехали.

— Вот это бабы!

— Ведь они это не в шутку.

— Ты что, не знаешь Ану?

— А Мариуку?

— Ну пошли!

— Куда?

— Домой.

— А они пусть одни грузят?

— Это их дело.

— Они и за неделю не привезут всего, что нужно.

— Это правда.

Только оба сына Пашка, Ромулус и Ион, молчали. Улыбаясь, они смотрели вслед саням, которые исчезали наверху за поворотом, потом переглянулись.

— Пошли?

— Пошли!

И оба двинулись быстрым решительным шагом. Отойдя немного, обернулись и насмешливо закричали:

— А ты, Фырцуг, не пойдешь?

— Нет! — крикнул обиженный Фырцуг.

— И ты не пойдешь, Никулае?

— Иду! — закричал Никулае Томуца и бросился бегом. За ним потянулись и другие. Позади всех мелкими шажками трусил Илисие Георгишор.

Сани вернулись одни за другими, привезли щебень и доски для полов и для сцены. Воз с березовыми слегами приехал почти в полночь, нарушив репетицию хора.

— Видишь это здоровенное дерево? Я его сам срубил, — громче всех кричал Фырцуг.

Ион и Ромулус Пашка тихо посмеивались, никому не рассказывая, что все остальные деревья срубили они и Симион Пантя.

Так вымостили дорожку в клуб, поставили красивую белую изгородь, а в самой большой комнате настлали полы и построили сцену. Могло показаться, что все это делалось руками Илисие Георгишора, а другие только помогали ему. «Хозяйственный парень этот Фырцуг!» — перешептывались оба Пашка и, посмеиваясь, подталкивали друг друга локтями.

Мариука за последнее время так сумела все организовать, что все эти ребята и девушки, выросшие врозь, начали ощущать необходимость быть вместе, работать вместе, огорчаться и веселиться вместе.

А когда, окончательно доконав своими приставаниями Иоана Попа, они получили разрешение устраивать балы — по одному балу в месяц, утемисты начали считать Мариуку командиром — правда, в юбке и с длинными волосами, командиром, который визжит и зажимает юбку между коленями, когда после танца муж подхватывает ее и поднимает на целую сажень от пола, — но все-таки командиром. И хотя иногда они шептались: «Совсем бы хорошим человеком была эта Мариука, не будь она такой трещоткой», — но авторитет ее признавали.

Своего мужа, Иона Хурдубеца, она все время заставляла что-нибудь делать — то для клуба, то для танцевального коллектива, то для села, и муж покорно подчинялся, влюбленно дивясь на свою маленькую жену. Это была только ее радость, о которой она не рассказывала никому: счастливый смех и гордость, разливавшаяся по худощавому лицу Иона, когда он видел ее окруженною молодежью, размахивающею руками и стрекочущею как сорока. Не переводя дыхания, она рассказывала Иону о том, что было сделано за несколько часов, пока они не виделись, и таяла от нежности, когда он, выслушав все, басил, поглаживая ее по черным волосам: «Правильно сделала!»

Видя отношения Иона к работе Мариуки, Ана частенько завидовала подруге. В глубине сердца она хранила слабую, туманную мечту. Ей представлялся Петря: он смеется и горящим восторженным взглядом следит, как слушают ее люди. Но черную тучу, нависшую над их домом, никак не удавалось рассеять. Петря ничего не хотел знать. Как ни пыталась она его успокоить, с какой стороны ни подходила, он выставлял свое глупое, немое страдание, как выставляет иглы свернувшийся клубком еж.