Избранное

Она начала увлекаться чтением. Ей казалось, что в книгу она смотрит, как в зеркало, которое отражает подлинную жизнь людей, но более яркую и наполненную большим смыслом. Она читала книги, рассказывающие о человеческих судьбах, все время сравнивала их с собственной судьбой и с удивлением обнаруживала, что даже не представляла себе, как красива и богата жизнь, которой она живет. Великое множество событий, что прошли почти незаметно, не оставив следа в памяти, возвращались, освещенные новым светом. Ей стало ясно, почему такой бедной была ее мать и почему она ненавидела богатых; поняла, что любит Петрю за то, что он порядочный и добрый человек, но немного слабодушный и ему необходим кто-нибудь, кто защищал бы его, и что только она способна его защитить. Читая книги о советских женщинах и мужчинах, она поняла, почему они так сильны в своем счастье. Она строила планы и говорила о них, будто они стали уже явью, и радовалась им вместе с теми, кто окружал ее и старательно трудился, закладывая на своем скромном участке великое начало.

Ана стала смелее, оказавшись среди людей, которые в нее верили. Она вновь отважилась мечтать о деревне будущего с электрическими фонарями вдоль мощеной улицы, с клубом, какого нет в других селах, клубом, наполненным людьми и песнями, с просторной сценой, библиотекой и кино. И где-то в уголке она видела Петрю, склонившегося над книгой, погруженного в чтение.

* * *

За два дня до праздника 30 декабря[14] в клуб ворвался Василикэ Сэлкудяну. Он с трудом протискивался сквозь толпу, вызывая недовольный ропот и шиканье.

— Где Ана?

— Да сядь ты, человече. Не мешай петь.

Багровый, тяжело дыша, Сэлкудяну добрался до первых скамеек перед самой сценой, еще круче закрутил усы и пронзил суровым взглядом Фируцу, которая в первом ряду хористов пела во всю силу молодых легких, устремив глаза на дирижера.

Хор умолк, люди зааплодировали. Но, покрывая грохот рукоплесканий, раздался рев Сэлкудяну:

— Фируца, я сказал, что тебе тут нечего делать?! — И, остановившись прямо перед сценой, он взмахнул кулаком, огромным, как кувалда. Фируца на сцене побелела как мел. В зале наступило тяжелое молчание. Со сцены быстро сошли Макавей и Ана.

— Баде Василикэ, чего ты так рассердился?

— Скажу, будь покойна, все скажу, обманщица. Вот только пусть Фируца уйдет домой, и скажу.

— Погоди, погоди! Не торопись, — остановил его Макавей. — Уж коль на то пошло, говори всем, кто здесь: это их клуб, их хор.

Люди столпились вокруг и молча следили за этим спором. Они и раньше недружелюбно поглядывали на Сэлкудяну, а теперь и вовсе возмутились. Сэлкудяну казалось, что их взгляды пронзают его насквозь.

— Плевать я хотел на ваш хор! — завопил как бешеный Сэлкудяну. — Пусть Фируца идет домой! Мало вам, что других с толку сбили?

— Погоди, пойдет. Только эти твои слова про молодежь надо бы объяснить — здесь, перед всеми, — гневно потребовал Макавей.

Сэлкудяну оробел, но остановиться он уже не мог.

— Соберутся девки с парнями и черт знает что творят.

— Что творят? Ты знаешь, что они делают? Коли знаешь, скажи! Ну, говори!

Теперь Макавей держал его за руку и смотрел прямо в глаза, так близко, что Сэлкудяну мог бы пересчитать все морщинки на его лице и все волосы жиденькой бороденки. Он никогда бы не подумал, что выцветшие глаза Саву могут смотреть так зло.

Сэлкудяну вскипел и вырвал руку.

— А черт их знает! Я вот вижу, что Фируца домой приходит в полночь под ручку с этим проклятым Пантей и целуется в саду… Тьфу, свинство одно!..

— Ах, вот что? — В глазах Макавея зажглись веселые огоньки. — Вот что, — повторил он и засмеялся. — А ты, Василикэ, и не целовался с Соломоникой до того, как вы поженились?

Громовой хохот прокатился по залу, то затихая, то опять возобновляясь, словно волны, набегающие на берег.

Сэлкудяну глупо хихикнул, потом покраснел и, наконец, проглотив подкатившийся к горлу ком, забормотал:

— Да нет, как не целовался… — И, не в силах удержаться, присоединился к общему хохоту, который неизмеримо усилился после этого смущенного ответа.

После того как все успокоились, Сэлкудяну сообразил, что сказать ему больше нечего. Он почувствовал, что гнев его утих, и ему стало стыдно перед народом. Он топтался на месте, пытаясь собраться с мыслями, совал руки за пояс, вынимал их, вертел головой, посматривал на Фируцу, которая стояла ни жива ни мертва на сцене, на Макавея, улыбающегося из-под усов, на хмурое лицо Аны, на толпящихся вокруг, насмешливо глядевших на него людей.

— Ну, так как же быть с Фируцей? — спросил Макавей.

Глаза Сэлкудяну тревожно расширились:

— Да мы… с Соломоникой… мы поженились…

— И они поженятся, ведь они друг другу нравятся.

Тут Сэлкудяну, словно вросший в пол своими огромными ножищами, вдруг выпрямился во весь рост и гулко, как из бочки, выпалил:

— Не отдам девку за первого встречного. — И, повернувшись к дочери, приказал: — Марш домой!

Надвинув тапку на глаза, он схватил Фируцу за руку и, набычившись, потащил дочь за собой.