Избранное

Она не ответила и грустно смотрела в сторону. Она не могла понять, зачем ее мужу жить какой-то еще жизнью, кроме домашней. Он зовет ее быть с ним рядом, в той другой жизни, за порогом их дома, но она не понимала этой жизни, не видела в ней смысла, чувствовала себя чужой и равнодушной к ней. В течение многих лет она заботилась о своем маленьком скромном счастье, ее не волновало счастье других. Пусть каждый борется за себя сам. Она знала, что не удержит Тоадера, если, как и раньше, не будет с ним заодно. Она попробовала обмануть себя и его, что ей интересно на собраниях, где обсуждались деревенские дела, хотя живет она на отдаленном хуторе; что интересно ей и в клубе, хотя сын ее, который мог бы туда ходить, умер; что она счастлива, заботясь о детском саде, хотя у нее никогда не будет внуков; что ей нравятся книги, в которых она ничего не понимает; что она разделяет чужую ненависть к людям, которые лично ей ничего плохого не сделали. Но эта ложь лежала тяжким грузом у нее на сердце, и София чувствовала, что когда-нибудь споткнется и погибнет под ее тяжестью.

Суровое лицо Тоадера напряглось, София ощутила, как он отдаляется от нее, становится равнодушным к ее страданиям, и произнесла:

— А я, Тоадер, не рада.

Услышав это, он не удивился. В ее словах было столько горечи, что и ему стало горько.

— Ты мне это уже говорила, София.

— Да, когда ты вступил в партию…

— Ты говорила, чтобы я не вмешивался в политику.

— Я боялась.

— А чего боялась?

— Боялась, как бы с тобой чего не случилось…

— Ты хотела удержать меня дома. — Тоадеру была неприятна собственная резкость, но он продолжал: — Тебе бы хотелось, чтобы я стал женщиной, покорной и терпеливой.

— Нет, Тоадер. — София едва сдерживала душившие ее рыданья. Она боялась, что, увидев ее слезы, он замолчит, а его молчание было для нее непереносимо.

Услыхав ее голос, Тоадер смягчился. Он любил эту женщину: не будь ее, неведомо, что бы с ним сталось. Она сидела напротив, покорная, с глазами, полными слез. Губы плотно сжаты, волосы рассыпались по плечам. София была красива. Он понимал, что она сохранила красоту, потому что берегла ее. Женщины, которые любят, умеют сохранять красоту, они обладают секретом, который не разгадать и мудрецам. Тоадер был признателен Софии, но не за красоту, которую она сберегла, а за любовь, которая сохранила ей красоту. Он хотел бы пощадить ее, как щадил всегда, но сейчас это было невозможно.

— Я всегда за тебя боялась. Теперь я постарела, ты тоже. Почему же я и теперь боюсь? — заговорила София.

— Чего ты боишься?

— Не знаю. Легче было бы, если б знала… Двадцать лет назад… — Она замолкла, не решаясь договорить. — Я боялась, как бы ты не убил Обрежэ…

Тоадер понимающе поглядел на жену и тихо сказал:

— Ты права, было время, когда я хотел его убить…

Софию охватил прежний страх.

— Вирджила? — быстро спросила она, закусила губу и тихо заплакала.

— Чего Вирджила убивать? Смерть в нем и так сидела. А вот старого черта…

— А может, и еще кого?

Он понял, что она думала о Флоаре; думала о ней и когда назвала Вирджила, ведь он стал ее мужем. Тоадер знал, что ответ его причинит Софии боль, но притворяться не мог:

— Пожалуй.

Некоторое время они молчали. Нахлынули мысли, которые, казалось, давно уже похоронены, забыты. София с трепетом ждала чего-то ужасного.

Тихо, словно рассказывая сказку малому ребенку, который не может заснуть, заговорил Тоадер:

— Видишь, я не убил их. Смерть — это не наказание. Пусть они платят скрежетом зубовным, как мы.

— Кто они, Тоадер?

— Все!

— О, боже!

София расплакалась, но Тоадера словно охватило былое безумие. Стараясь приглушить свой могучий бас, он перечислял жене все несправедливости, за которые они должны расплачиваться.

— Господи, Тоадер, что тебе до Боблетека, Пэтру, других?.. Ну Обрежэ — другое дело, он был твоим хозяином, издевался над тобой, с ним и поквитайся. А других за что ненавидишь? Они тебе ничего не сделали.

— Я не из-за себя их ненавижу.

— И что ты будешь делать?

— Вот это я и хочу тебе сказать. — Тоадер замолчал, собираясь с мыслями. София смотрела на него большими, потемневшими, полными слез глазами и чувствовала, что не может справиться с рыданиями, со своим горем.

— Видишь ли, София, — ласково заговорил Тоадер, — я так тебе скажу: нельзя нам теперь жить, как мы жили раньше. Мы должны изменить жизнь.

София слушала его, окаменев. Вот сейчас он и скажет: «Уходи от меня, София. Изменяется и моя жизнь».

— …Люди должны быть счастливыми. Все до единого. Иначе никак нельзя.

Сейчас, сейчас скажет: «Ты должна уйти, чтобы я был счастлив».

Он говорил — и говорил совсем о другом: