Избранное

И тогда Тоадер был смышленым, работящим, гордым и упрямым, как отец, и горячим, как мать. От ласки и доброго слова он становился мягким, как железо на раскаленных угольях, на зло же отвечал злом и готов был кусаться.

Как-то раз Хурдук ушел в горы вместе с отарой Обрежэ и оставил своего молодого и необученного пса на попечение лучшего друга Тоадера, который пас телят Обрежэ. Тоадер побежал в лес собирать телят, а Иоаким Пэтру, которому было лет пятнадцать, поймал собаку Хурдука и замучил ее. Когда Тоадер вернулся, собака уже околела. Пэтру хохотал и советовал зажарить ее на обед, Тоадер жалел собаку, горевал, но поймать быстроногого Пэтру не смог. Только четыре года спустя Тоадеру удалось подкараулить Пэтру на танцах, избил он его беспощадно, за что и отсидел три недели в холодной.

Но вообще Тоадер был ласковым и тихим, хотя ради друга пошел бы в огонь и в воду. Когда ему не было еще и двенадцати лет, он прыгнул в Муреш, чтобы вытащить Хурдука, который нахлебался воды и тонул. Филон до сих пор удивлялся, как они выбрались на берег, оба ведь не умели плавать. Страх им помог? Или дружба?

Тоадер любил волшебные сказки, которые рассказывали старики. Когда добрый человек побеждал злодея, он облегченно вздыхал и глаза его наполнялись слезами. И петь он любил, людям нравился его низкий, печальный голос, они слушали его, задумчиво глядя вдаль.

Филон полюбил Тоадера еще больше, когда увидел, что Тоадер единственный, кто не смеется над его бесхитростными словами о справедливости и правде. Вероника не понимала его философских рассуждений о человеческой доле на земле. Но так как недостатков у его жены было не больше, чем у других женщин, он не сердился, когда она кричала, что он дурак бестолковый. Куда обиднее ему было слышать, что и мужчины над ним смеются. В те времена Филон любил говорить с таинственным видом: «Вот придет господь наш Иисус Христос с матерью своей Марией, у которой, как и у всякой матери, милосердное сердце, придет к королю и скажет: «Собери всех министров, примарей собери и господ стражников». Король их соберет. И скажет им господь наш Иисус Христос: «Заботьтесь о народе и блюдите справедливость». Послушают они и установят справедливость».

«Эх, Филон, — смеялись крестьяне. — Где это ты видел стражника или примаря, который поступал бы по справедливости?»

«Видать не видал, а прикажет им господь наш Иисус Христос, куда они денутся? У Христа-то сила!»

«На небе. А на земле у господина стражника да примаря. Будто сам их силы не отведал».

«Отведал», — отвечал Филон, и лицо у него становилось испуганным и таким, что все покатывались со смеху. Сыновья тоже смеялись, стыдясь неразумности своего отца. Только Тоадер не смеялся и не стыдился, а слушал внимательно и жадно. Он защищал Филона и даже дрался с теми, кто над ним издевался. Вот Филон и полюбил Тоадера больше собственных сыновей. Во время войны казалось, он больше за него боится, и его возвращение словно бы утешило его в горе, что из шести его сыновей трое погибли на фронте.

Филон и Тоадер вошли в двухэтажный дом, где на первом этаже в длинной комнате с двумя окнами на площадь располагалась партийная ячейка. Крашеный пол облупился, почернел от грязи. Стены были в пятнах, стулья и скамейки старые и колченогие, стол шаткий, красная скатерть прожжена цигарками. Даже многочисленные портреты партийных руководителей висели без рамок и стекол. Но для Тоадера эта комната значила больше, чем школа, где он научился грамоте, больше, чем лес, где он выучился петь, она была для него дороже его собственного дома. Как только он переступал ее порог, он испытывал чувство великой ответственности за все, что думал, делал и говорил. Запустение, царившее в этой комнате, всегда его раздражало, но сегодня затронуло еще больнее, укрепляя неприязнь и подозрения против Иосифа Мурэшана. Тоадер уселся на стул и подпер голову руками.

Филон Герман принялся растапливать чугунную печку в углу комнаты. Время от времени он косился на Тоадера, который сидел задумавшись, с хмурым лицом. Старик усмехался. Когда огонь загудел в печке, Филон выпрямился, подошел к другу и сел возле него.

— Ну что, Тоадер? Можно подумать, что ты волов потерял… А? Или боишься? Думаешь, все на тебя одного свалим? — спросил Филон, смеясь.

— Нет, дядя Филон, не боюсь. И что вы мне поможете, знаю. Вот только расстроен я…

— С чего бы это? Тебе бы радоваться.

— Я радуюсь… Как не радоваться!

— Говоришь, а сам в землю смотришь… Сдается мне, что ты не в себе.

— Правда твоя. Не в себе.

Оба замолчали. Бледное, морщинистое лицо старика озабоченно вытянулось. Стараясь смягчить свой резкий фальцет, Филон спросил ласково:

— Дома что-нибудь? Или София…

— София! Мне она никогда поперек дороги не встанет. — И вдруг закричал, напугав старика: — Да и кто может встать мне поперек дороги, правда-то на моей стороне!

— Мало ли кто! — ответил старик.

Тоадер в ярости продолжал сердито басить:

— Никто! Так ты и знай! Даже отец, встань он из могилы! Меня теперь только смерть остановит.