Избранное

Трудно было понять, издевается Хурдук над Пэнчушу или хвалит. Глухой голос звучал размеренно и был так же бесцветен, как великопостные щи. Пэнчушу, понятно, услышал в его словах похвалу и, усмехнувшись, подтвердил:

— Конечно, книги читаю и в словах разбираюсь.

— Слова тогда хороши, когда правдивы, — отозвался Филон, быстро разгадавший и мысль Тоадера, и слова Пэнчушу. «А Тоадер-то умнее», — подумал он и сказал:

— Пустыми словами ничего не добьешься.

— Товарищи, — вмешался Тоадер, — мы еще не приступили к обсуждению…

Его низкий грудной голос звучал спокойно. Через несколько минут ему придется говорить о выходках Корнела, который, быть может, плоть от плоти его, и требовать его исключения. Тоадер не чувствовал уже ни жалости, ни боли, только какое-то оцепенение, как бывает, когда измучаешься долгими страданиями. Но разум четко и откровенно твердил ему, что боль еще не кончилась, что самое трудное еще впереди, а что будет с Корнелом после того, как его исключат из коллективного хозяйства, никто знать не может.

— Так вот, товарищи, мы должны припомнить все факты, все, что знаем. Нужно также заблаговременно подумать, о чем будут спрашивать люди и что нам отвечать. Они будут говорить, к примеру: Флоаря-то — дочь бедного крестьянина, братья и сестры ее работают в коллективном хозяйстве, они — рабочие люди. Тогда мы объясним, что она вышла замуж за кулака, от своих оторвалась, жила, эксплуатируя других, даже подчас своих братьев, а когда почувствовала, что близится час расплаты, выделилась из хозяйства Обрежэ, своего свекра, и осталась одна с сыном как крестьянка-середнячка. Но свою землю сама не обрабатывала, делали это поденщики и работники. Вступив в коллективное хозяйство, тоже не работала.

Тоадер подумал: «Может, ради сына, ради его блага делала она все это. Флоаря не плохой человек. А ради сына могла совершить и злодейство». Однако жалости к ней Тоадер не чувствовал, он не думал о ней как о женщине, которая некогда была красивой и пылкой и в безумном порыве любви обнимала его. Но когда он думал о ней вместе с сыном, который мог быть и его сыном, в нем пробуждалась жалость к их печальной судьбе.

Пэнчушу, делая пометки в своей книжечке, даже затаил дыхание. «Ну и сильный мужик, — думал он. — Я бы не смог так говорить о женщине, которую любил, даже если б она обокрала кого или убила». А Филон Герман, занося все это в протокол, испытывал какую-то горькую радость. Ведь Тоадер говорил так, как нужно было, и давалось ему это вовсе не легко, потому что приходилось бередить старые раны (хотя старику и невдомек было, что именно мучит его приемного сына).

Только Хурдук, спокойный и суровый, сидел неподвижно на скамье. Он хорошо знал думы своего друга, знал, что он не может пошатнуться и на него можно опереться, как на каменную глыбу. Хурдук ждал, когда придет его черед, чтобы рассказать, что же думает он про Пэтру, у которого этим летом заболела сотня отборных овец, когда он, Хурдук, уехал на курсы зоотехников.

— Так вот, товарищи, давайте перечислим все их поступки — и самые давние, и последние. О Флоаре Обрежэ и ее сыне Корнеле, думается, я сказал все, что мог. Теперь посмотрим, что натворили Ион Боблетек и его семья.

— Погоди! — крикнул Филон Герман, — С семьей Обрежэ еще не покончили. О Флоаре ты так сказал, что все люди только жалеть ее будут. «Ради сына, бедняжка, все и делала», — скажут они. Сам знаешь, она всегда была жалостлива, все остатки со стола, все обноски людям отдавала. Жалость ее тоже кулацкая, но есть еще люди, которые этого не понимают. Ты не сказал, что Флоаря в этом улье словно матка, что все они вокруг нее собрались. — И старик с укором посмотрел на Тоадера.

— Это еще неизвестно. Не думаю, что она на это способна. Может, они ее только наперед выталкивают, а за ее спиной другой кто, как паук, таится, старик Обрежэ или еще… Нет у нас доказательств.

— А то, что все, о ком мы толкуем, собираются для своих разговоров то у Боблетека, то у Флоари?

— Да, тут у нас доказательства есть.

— Тогда чего ты об этом молчишь? — Старик говорил отрывисто, резко, зло.

Тоадер покраснел.

— Товарищи, — быстро заговорил он, — разрешите на минуточку прервать выступление. Товарищ Герман, а может быть, и остальные думают…

— Говори, говори, — кивнул Филон Герман.

— Послушаем. Дело это нужно прояснить и для тебя, Тоадер, — сказал Пэнчушу с видом понимающего человека.

«Чего тут прояснять? И так все ясно!» — подумал Хурдук, но промолчал, ожидая.

— Товарищи, вы хорошо знаете, что в молодости я любил Флоарю. Жениться на ней думал. Только все по-другому случилось. Теперь между нами ничего нету. И клянусь перед вами, перед общим собранием, что для меня Флоаря все равно что для вас.

— Мы тебе верим, — пробасил Хурдук, — верим. В жизни своей ты не обманывал и не обманешь. За это я руку на огонь положить могу.

Тоадер хотел было сказать, что его мучает, но снова раздумал. Почувствовал, что никогда и никому не признается в своих сомнениях.

— Товарищи, можно продолжать?..

— Можно, — подтвердили остальные.