Избранное

Дахундара Турабелидзе был, что называется, тертый калач. Где только не побывал он, сколько занятий переменил, но нигде так и не сумел прижиться. Поговаривали, что в молодости Дахундара был дьячком в Моцаметском монастыре, но его изгнали оттуда за чрезмерное пристрастие к церковному вину. Однажды во время службы он осушил за спиной у священника даже чашу с вином, приготовленную для причастия. Долго работать на одном месте ему было невмоготу. Сегодня он ворочал и дробил камни в Гелати, через две недели сплавлял лес по реке Цхенис-Цхали или обжигал кирпич в Банодже, а то подсоблял лечхумским купцам на кутаисском базаре и сам торговал помаленьку. Зимой он обычно нанимался в сторожа при церкви святого Георгия. Так всю жизнь и мотался с места на место в поисках легкого хлеба. Все, что случалось Дахундаре заработать, он в тот же день пускал по ветру под звуки шарманки и пьяных песен. Полвека легло ему на плечи, а он все еще не имел ни кола ни двора, не сумел войти зятем к кому-нибудь в дом и был гол как сокол. Наконец надоело ему таскаться по белу свету, и он вернулся в родное село. Года два проработал аробщиком у Барнабы Саганелидзе — возил на базар в Кутаиси дрова. Но это ему тоже наскучило, и он упросил протодьякона церкви святого Георгия пристроить его могильщиком.. И ему не отказали — прежний могильщик состарился и был уже не в силах долбить каменистую землю земоцихского кладбища. Работы у Дахундары было немного, и все свободное время он вертелся возле духана Эремо, подстерегая проезжающие дилижансы. Он знал повадки Эремо: для почетных и щедрых посетителей в духане всегда имелись превосходная хванчкара, прозрачное, как слеза, персати, свежий сыр с мятой и тархуном, курочка с острой ягодной подливкой, рыба усач из Ухидо и, уж конечно, не было недостатка в любезном обхождении хозяина. Любителей покутить и хорошо поесть всегда было полно в духане, и Дахундара день-деньской торчал на пороге: авось и ему что-нибудь перепадет… Подвыпившие люди всегда добрые!

— Проваливай отсюда! Не заслоняй свет! — сердился на него Эремо. Но Дахундара скоро сумел задобрить его.

На свою беду, Эремо как-то рассердил сотского Кинцурашвили — и тот затаил на него злобу.

— Кредит делу вредит, братец, — сказал духанщик сотскому и потребовал уплаты давнишних долгов. Сотский взбеленился, достал в исполкоме плакаты и развесил их на стене цирюльни — как раз напротив духана. Из-за этих плакатов Эремо стало тошно выглядывать на улицу. Стоило ему выйти под навес, как в глаза бросались аршинные буквы: «Духанщик и виноторговец сосут кровь из народа», «Уничтожим духаны! Откроем красные столовые!»

Однажды вечером Дахундара потихоньку содрал эти плакаты, аккуратно сложил их и принес Эремо.

— Что это? — лениво спросил тот.

— А ты погляди — может, на салфетки пригодится, — угодливо улыбнулся Дахундара. Довольный Эремо тут же поставил ему целую бутылку вина и с того дня уже не запрещал торчать в духане.

Подвыпившие путники частенько подносили Дахундаре стаканчик-другой. Дахундара почтительно и в то же время с достоинством принимал угощение, но никогда не опорожнял стакан сразу — отпивал из него мелкими глотками и продолжал пить так до тех пор, пока гости, которым становилось неловко, не приглашали его к своему столу. А уж тут он умел повеселиться! Это был беспечный человек, крепко сбитый, с густой бородой. При виде плуга или мотыги у него отнимались руки, а запах пота вызывал головокружение. Жил он во дворе заколоченной церкви. Надгробные камни и кресты едва виднелись здесь среди крапивы, бурьяна и кустов бузины. Через этот двор по ночам пробирались в село шакалы. Дахундара пристроил к церковной ограде маленькую дощатую лачугу и, как он сам говорил, создал семью без женщины. Год назад исполком выделил ему земельный участок. Получил Дахундара и семенное зерно. Но он отдал свою землю на половинных началах Барнабе, а семенную кукурузу пропил в духане Эремо. Этой весной Дахундара снова попросил кукурузы на семена. Ему отказали. Обозлившись, он напился и пошел в исполком «бороться за справедливость». На его крики собралось все село.

— Эй, Тарасий-большевик! — орал под окном исполкома могильщик. — Кого обманываешь? Говоришь, настало счастливое время для бедняков? Врешь, не настало!.. Н-нет, не настало! Горсточки кукурузы жалко тебе для меня, горького бедняка! Выйди, Тарасий Хазарадзе, выгляни во двор! Хватит рассиживаться в барском кресле. Тоже мне князь Дадиани! Чем ты лучше меня? Не бедняк я, по-твоему?

Дахундара кричал и грозился до тех пор, пока Меки Вашакидзе силой не уволок его домой. К вечеру он протрезвился, обошел все село и просил прощения у каждого встречного и поперечного. Ремесло могильщика частенько наводило его на размышления о высоких материях. Он даже готов был согласиться с теми философами, которые ценят человеческую жизнь не дороже горсточки праха. Но позднее Дахундара переменил свое мнение. Однажды он повел Меки на погост, показал рукой на заброшенные могилы и сказал: