Избранное

Но когда на крышу соседского дома навалило с полметра снегу и стропила стали скрипеть, не выдержало сердце Ники, схватил он лопату и влез на крышу. Сбросив снег, он перебрался на крышу следующего дома. Зачем? Может, он ждал кого? Нет, он просто пожалел дом, оставшийся без хозяина. Но на сколько могло хватить одного-единственного человека! И в ту снежную зиму завалились набок не только дома, но даже амбары на толстых дубовых сваях. Кое-кому было не по душе, что Ника Джачвадзе по-прежнему цеплялся за Череми. «Если не убрать его отсюда подальше, он, чего доброго, и других подобьет вернуться. Только воду мутит…»

Не давали ему покоя, чем только не стращали, да все ничего. Только вот когда подрос сынишка, сдался Ника — как его без школы оставить.

Ушел последний черемец, замолкло селение одного жителя.

Поселили Нику в степной деревне Гамарджвеба.

Шел дождь.

Наш проводник — председатель Мукузанского сельсовета остановил нас возле калитки одного дома и сказал:

— Здесь живет вдова Джачвадзе. А вот и она!

Со двора вышла старуха в черном. Повернув к нам хмурое лицо, она с подозрением оглядела незнакомцев.

— К вам гости, уважаемая Анета. Можно ли в дом зайти? — спросил председатель.

Гости — при этом волшебном слове разглаживаются в наших горах даже самые хмурые лица. Но на лице Анеты не дрогнула ни одна жилка. Она только сухо осведомилась, чего им, дескать, нужно, зачем пожаловали.

— Поговорить с вами хотят.

— Пусть здесь говорят, я и тут все прекрасно услышу, — раздраженно сказала Анета.

И тут я понял — сколько же горечи и обиды должно было скопиться в ней, чтобы так вот приветить людей, назвавшихся ее гостями.

Лишь после того, как председатель шепнул ей на ухо, что привел писателей, хозяйка смилостивилась, распахнула калитку и пригласила нас в дом. Долго беседовал я с вдовой Ники Джачвадзе. Старуха, почувствовав, что привело меня не праздное любопытство, постепенно смягчилась и открыла мне душу…

…И вновь пришла весна. В долине зацвели уже ткемали и персики. Гудение тракторов и рокот талой воды не давали уснуть даже ночью. Не вытерпела Никина душа. Связав харчи в узел, он тайком ушел из села. Под вечер он был уже в Гадрекили. Одолжив у друга вола и соху, он той же ночью поднялся в горы Череми. Вспахал он всего ничего — одну делянку — и засеял ее кукурузой. В селении Гамарджвеба он не испытывал недостатка ни в земле, ни в хлебе, ни в кукурузе, да и забот здесь вроде было поменьше: никаких тебе быков да буйволов — одни трактора и комбайны. Так что же все-таки привело в Череми совершенно бескорыстного и ратующего за коллективный труд человека?

Чего хотел и что искал он в брошенном на произвол судьбы селении… Я не нашел точного и верного названия этому чувству. Может, ты, мой читатель, окажешься более удачливым крестным?

…Засеял делянку и вновь вернулся в Гамарджвеба. А в Череми часто поднимались представители местной власти проверить — не вздумалось ли кому возвратиться в родное селение. Однажды наткнулись они на вспаханную и ухоженную делянку и подняли шум: кто, мол, как и почему засеял поле?.. Стали судить да рядить, наводить справки. Спустились в Гадрекили, стали спрашивать тамошних жителей, может, хотя бы они знают, какой это злоумышленник осмелился нарушить запрет и оживить селение.

Знали, да не сказали им.

Тогда они стали ждать — прополка на носу, хозяин делянки кукурузу без мотыги не оставит.

И впрямь, стоило только кукурузе выбросить стрелы, Ника тут же объявился. Его, не долго думая, арестовали. Дело было срочно передано в нарсуд. Следствие припомнило Нике Джачвадзе все его старые грехи: Москву, жалобу на имя Горкина, подстрекательство крестьян к непослушанию. Попомнили ему и волчий вой, сделавшийся притчей во языцех.

Долго судили да рядили, наконец порешили приговорить Нику Джачвадзе к трем годам лишения свободы за самовольный захват государственной земли.

Я дожил до седых волос, многие годы провел в самой гуще жизни грузинского села, но ни разу не слышал о таком вопиющем беззаконии. Честного труженика бросили в тюрьму лишь за то, что он вспахал и засеял кукурузой одну деляночку в заброшенном селении!

В прошлом году я вдоль и поперек исходил былые поля и пастбища Череми. Мои попутчики со жгучей горечью рассказывали, как поросли бурьяном черемские пажити, как одичали и заглохли тучные луга и пастбища. Земля умирает, если не пройтись по ней плугом и косой.

Председатель Гурджаанского райисполкома Заур Манижашвили говорил мне, что в позапрошлом году, когда в Череми повезли гостей, нигде вокруг не нашлось даже пяди земли, на которой можно было бы присесть и передохнуть. Необозримые склоны и отроги Гомбори сплошь покрылись непроходимыми зарослями колючего кустарника. Крапива и бурьян завладели подворьями.

Кому как не крестьянину знать, какие беды подстерегают годами не паханную землю…

Невежественные люди истощили и обратили в пустошь несколько тысяч гектаров плодороднейшей земли, а совестливого человека из-за одной делянки приговорили к трем годам тюрьмы!