Избранное

Г л е м б а й (в момент, когда Леоне падает, хрипит, не помня себя). Hier hast du, was du suchst, hier, na![353] (Тренированным движением, более быстрым, чем падение Леоне (оно относительно медленно), наносит ему тяжелый и мастерский боксерский удар прямо в зубы с такой силой, что Леоне переваливается через качалку, как неживой.)

Л е о н е (не ожидавший такого дикого взрыва бешенства, вскочил на ноги, выпрямился и по-глембаевски, как зверь, в котором проснулся инстинкт хищника, с окровавленными руками и лицом, пошел на Глембая, кипя ненавистью, будто собираясь вернуть удар. Однако в этот момент разум возобладал над инстинктом, и Леоне вытирает платком окровавленный нос и рот, а затем — потрясенно и тихо). Спасибо вам на этом, сударь! (Осматривает свои окровавленные руки, ощупывает рот и зубы, из носа по рубашке течет кровь.) Чудно, великолепно! В вашем стиле! Глембаевский argumentum ad hominem![354] (Идет к умывальнику, смывает кровь с лица, полощет рот. Смачивает полотенце каким-то дезинфицирующим средством и пытается остановить кровь.)

Глембай, как эпилептик, в депрессии глядит перед собой невидящими глазами. Затем тяжелыми, старческими шагами, как пьяный, идет и падает в кресло. У него сердцебиение, он прижимает руки к левой стороне груди. Дышит с трудом, задыхаясь, как при астме. Пауза.

Леоне все еще промывает у умывальника нос, зажимает его рукой, пытается остановить кровь, но безуспешно. Кровь продолжает течь струйкой; снаружи слышен ветер и шум дождя.

Л е о н е (смирившись, но твердо). Последний раз я с тобой разговаривал после похорон Алисы. Это было одиннадцать лет назад. Сегодня утром я уезжаю; мы больше не увидимся. Это последняя страница нашего счета. Это ликвидация по-глембаевски! Так вот, я хочу тебе сказать: когда я через год после маминой смерти приехал из Кембриджа, я встретил тут то же, что и сейчас: votre cousin germain monsieur de Fabriczy, et comme chevalier de l’honneur de la baronne, un certain de Radkay, lieutenant-colonel de la Cavalerie Impériale[355]. Был тут еще некий судебный пристав, по фамилии Холлешег, если не ошибаюсь. Прототип теперешнего обер-лейтенанта фон Балочанского. Все эти господа были очарованы милостивой госпожой баронессой. Ее «Лунная соната», ее вышитые шелком розы «Марешаль-ниль», ее умение вести беседы и ее лотарингские гобелены! В числе прочих госпоже баронессе удалось очаровать и меня! Притом именно своей «Лунной сонатой»! Unsere Sonate war wirklich eine Mondscheinsonate[356], quasi una fantasia[357], наверху, в вилле «Над Липой»! И только в Кембридже, среди туманов, несколько месяцев спустя, задним числом я понял, что такое шарм этой дамы. Только тогда я понял, что́ у нас, Глембаев, называется moral insanity! Да! Это значит быть на содержании у старика, иметь при этом трех любовников и бояться двадцатилетнего студента из Кембриджа. Эта женщина зажала меня между своих ног, чтобы избавиться от всякого контроля!

Г л е м б а й (снова встает, яростно подступает к Леоне и отрывает его от умывальника). И ты мог смотреть мне в глаза?

Л е о н е. Я тогда защищал свою докторскую диссертацию. Мне был двадцать один год. А потом я уехал и больше не появлялся здесь. Я уехал! Мне было стыдно перед покойной мамой. И если есть человек, могущий призвать меня к ответу, — это только мама! Никак не ты!