Избранное

А н г е л и к а. Открытый рот с оскаленными зубами куда безобразнее. (Сняла шарф и ощупывает нижнюю челюсть покойника, который уже окоченел. С улицы доносится утренний благовест.) Совсем похолодел. Как быстро человек остывает, и как он близорук, думая, что будет жить вечно! (Опять повязывает покойнику шарф, затем моет руки.)

Л е о н е. Хотел бы я знать, что́ тебя заставляет вот так обмывать и ощупывать мертвецов? Что это, мания? Что тебя заставляет именно в этом видеть христианскую любовь к себе?

А н г е л и к а. Это был бы длинный и невеселый разговор, Леоне, оставим его. Извини. А кроме того, я думаю, тебе сейчас лучше всего было бы лечь! Уже утро. Я иду к себе, тут все уже в порядке. До свидания, Леоне. (Подошла к нему, спокойно и мягко подала ему руку.)

Л е о н е (держа в своей руке руку Ангелики). Беатрис, почему ты все время избегаешь меня? Я все эти дни смотрю на тебя, как смотрят на иконы, а твои глаза опущены; первый раз я увидел твой взгляд сегодня ночью, внизу, у твоего портрета. Почему ты меня избегаешь? Зачем уклоняешься? Поверь мне, я уехал бы в первый же день, если бы не нашел тебя среди всего этого. Может быть, глупо говорить это, но с твоей стороны так же неумно меня сторониться! Твой доминиканский силуэт — для меня то единственно светлое, что есть в этой глембаевщине. В этом хлоре и морфии, среди этих уродливых масок ты мне необходима, как единственный живой человек. Беатрис, мне нужен кто-нибудь в этом аду, а ты так держишься за условности! Это так с твоей стороны неблагородно! (Быстро оставил ее руку и, прошелся по комнате, беспокойный и расстроенный.) Так ужасно болит голова, все нутро переворачивается, будто съел тухлого мяса. Пот ледяной — кажется, вот-вот упаду! (Шатается, теряя равновесие.)

А н г е л и к а. Ты бы лег! Это все нервы! Приляг здесь на две-три минуты, успокойся, а потом иди и ложись спать. Уже утро. Светает. (Взяла с кресла две подушки и привычным жестом сестры милосердия положила их на диван, одну на другую; подошла к Леоне, как настоящая сестра милосердия, и, погладив его по голове движением, полным бесконечной теплоты, как больного, повела его к дивану.)

Л е о н е (покоряется ее самоотверженной нежности, как больное дитя). Плохо мне, Ангелика! Неровный пульс, невроз сердца, мигрень, едва держусь, спасибо тебе.

Ложится на диван в полуобморочном состоянии, тяжело дышит. Первые птицы в саду. Утро в квадрате окна. Ангелика наливает стакан воды, смачивает одеколоном платок и кладет ему на лоб; считает пульс. Щебет птиц.

Л е о н е. От твоей руки идет холодок, как от камфоры. Твоя гольбейновская рука, Беатрис! О, как все это тяжело.

А н г е л и к а. Не надо думать об этом!

Л е о н е. Не могу! Во мне еще хаос! (Перед ним, как в бреду, возникают картины.) Однажды, упав с лошади, я зацепился за стремя, и конь протащил меня метров сто по дороге. Какие-то женщины отчаянно кричали, я отчетливо слышал женские голоса и потом, в палате, лежа со сломанной ключицей, еще долго-долго я ощущал эту скачку, темную, дьявольскую силу лошади и слышал, как кричат женщины: женщины кричали ночи напролет, долго-долго. И все это — еще скачка, все это еще кричит — это смятение. (Ангелика дает ему стакан воды, он жадно пьет.) Я схватился с ним не на жизнь, а на смерть. И что получилось? После шестнадцати лет, что я готовился к этому бою, я ничего не смог ему сказать. Я говорил ему, как иностранцу, самые примитивные глупости! Он не мог понять ни одного моего слова! А к тому же еще он дал мне кулаком в зубы и выпустил из меня литр крови. Единственным результатом был мой разбитый рот. И, что самое страшное, — среди всей этой суматохи я совершенно, абсолютно пуст! Никогда я не ощущал так бессмысленности всего, что было, как сейчас! (Прерывисто дышит на грани нервного припадка.)

А н г е л и к а (подвинула стул и села против Леоне. Взяла его руку в свои). Все будет хорошо, Леоне!