Избранное

«Ну что ж! Оно и понятно, — размышлял про себя доктор Карл, — человек, который впервые служит мессу, здорово нервничает и волнуется. Но когда привыкнешь к этому, как к своей собственной подписи, гостия машинально поднимается вверх, а мысли кружатся вокруг масла и Финки, которая обещала добыть его к завтраку на базаре (свежее масло появляется нынче с перебоями), да нет-нет и вернутся к стопочке сливовицы, непременно припасенной в каждой порядочной ризнице. Эх, хватишь ее, дело-то и пойдет! Можно сказать, не покривя душой: искушенный человек подписывает бракоразводные бумаги на церковном столе, соблюдая хладнокровие канцелярского чиновника, и возносит гостию так же невозмутимо, как пьет сливовицу! Это у новичков дрожат руки. До чего, однако же, неловко держит Алоиз дароносицу!»

— Еще разочек поднимем! Еще! Вино! Где вино? Вот и прекрасно! Ну, ну, что это с вами? Успокойтесь! Не спешите! И слушайте музыку…

Видит бог, Алоиз Тичек, прозванный Славко в бытность свою церковным служкой, а затем старчевичанской католической конгрегацией переименованный в Славолюба, волновался не на шутку, но это было волнение романтико-драматического порядка: оно помогало юному дебютанту с подлинным блеском разыгрывать роль священнослужителя перед падкой до зрелищ публикой, которая, как известно, одинаково усердно посещает все премьеры — и погребальные, и церковные, и театральные!

В конце концов Славко Тичек не был бы продуктом своего времени, не переживай он острого внутреннего кризиса. (Умы наших детей, рожденных на рубеже столетия, раздирают мучительные противоречия, которые иной раз заставляют сыновей заносить руку с холодным стальным клинком над головой родного отца, а отцов — проклинать своих сумасшедших отпрысков. Оглянитесь вокруг — и под каждой крышей нашего города вы найдете подтверждение этим словам.) Гибельный кризис потряс до самых основ те семинарские идеалы, которые отцу и матери Тичека и сегодня представлялись нерушимыми. И, если бы волею судеб их сын обладал более мужественным характером, он отказался бы от роли богослужителя, для исполнения которой не обнаруживал в себе ни крупицы таланта и гражданского призвания.

Когда Славко заканчивал шестой класс гимназии, отец его, Тичек, был всего-навсего заурядным околоточным с ежемесячным окладом в двадцать шесть форинтов. Максимилиан в то время не был еще зачислен в кадетскую школу на казенное содержание, и, для того чтобы спасти Ивицу от ненавистной работы в типографии, бедного Славко отдали в духовную семинарию. С тех пор материальное положение семьи изменилось: маленькая Зорица умерла от дифтерии, Ивица получил стипендию, а Максимилиан стал кадетом. Но несколько лет назад всем казалось вполне логичным и единственно правильным освободить место Славки за родительским столом, с тем чтобы его тарелка гороха и мучного супа обратилась в неправильные греческие глаголы младшего брата Ивицы.

В ту пору Славко зачитывался русскими писателями и на этом основании причислял себя к вольнодумцам, воображая, что если стиснув зубы он поступит в духовную семинарию во имя спасения семьи, то этим совершит благородный, человечный поступок, исполненный великодушия и самоотверженности.

Это, с одной стороны. Однако существовало и другое обстоятельство, которое усугубляло душевную драму Славко. Этот молодой и здоровый парень двадцати четырех лет был без памяти влюблен в некую прелестную особу и страстно желал жениться на ней честь по чести и заняться правом, а духовную семинарию вместе со святой мессой и всем прочим послать ко всем чертям. Как видите, эта сторона вопроса была не менее веской, чем первая. Но решительный шаг был сделан: Славко поступил в духовную семинарию; а так как первый компромисс неизбежно влечет за собой цепь новых, юноша оказался в тупике, из которого нет выхода.

Старики Тичеки и слышать не хотели о любви своего сына, и вокруг романа Славки разгорелась жестокая борьба, трагически закончившаяся для него сегодня перед алтарем неопровержимой победой родителей.

Однако из всей публики, присутствующей сегодня в церкви, пожалуй, только ученик шестого класса Мишо Навала, сын крестного отца погибшей от дифтерии Зорицы, Петра Навала, почетного хранителя королевской печати в королевском суде, болезненно остро переживал «беспримерное, варварское, принципиально постыдное» значение того поражения, которое сегодня потерпела «свободная мысль».

Этот Мишо Навала, ярый атеист, прославился в гимназии тем, что ему приписывали авторство фельетонов, которые будто бы удостоились чести получить одобрительный отзыв прогрессивного журналиста, назвавшего их феноменальными, потому что в них-де нашли выражение идеи левого либерализма: этот самый Мишо Навала стоял подле Ивицы Тичека по левую сторону алтаря, изображая со своим другом в этом занимательном спектакле врата адовы. По существу, они представляли собой левое крыло оппозиции этой святой мессы.