Избранное

Но крепость пала; Славко позорно капитулировал, склонив знамена перед «старой мумией», и отрекся от Мицики, от «своего неземного счастья», став офицером громадной армии нашего обожаемого господа бога, который строго-настрого запрещает своим офицерам водиться с Мициками.

И вот пред главным алтарем Святой Марии идет заключительный акт любовной трагедии Алоиза. Еще секунда, и в крышку гроба с телом молодого священника забьют последний гвоздь.

Алоиз храбрится, хотя всем своим существом чувствует непоправимость постигшей его катастрофы. Мать Алоиза, мать-победительница, слушает торжественный гул колоколов и тихо плачет, в то время как Ивица и Мишо в самый торжественный момент литургии, когда священник поднимает гостию, демонстративно переговариваются вслух.

— Какой позор! Заживо хоронят человека! Это же убийство! Преступление! И кто убийца — мать! Главный удар нанесла родная мать! Погубила Алоиза, позарившись на цыплят и кур, на поросят и свиней, которыми станет торговать! Старуху не трогает, что по ее милости Алоиз превратился в подлеца! Подумаешь! Какое это имеет значение в сравнении с живностью в усадьбе сына священника! Ужасно!

— Подумай, еще минуту назад Алоиз был свободным человеком! Он все мог! Теперь все пропало, он не принадлежит себе!

Печальная комедия с неумолимой жестокостью приближалась к финалу, оставляя без всякого внимания громкий шепот дерзких мальчишек. Вместительные приделы слева и справа от главного алтаря заполнили приглашенные на грандиозный праздник гости, которые облачились ради знаменательного дня в самые выигрышные экспонаты своего убогого гардероба: женщин украшали черные шелковые блузки, мужчин — долгополые, носившие следы тщательной чистки сюртуки и пестрые галстуки светлых тонов. Внушительно строгие, угрюмые коллеги старого полицейского надзирателя Тичека блистали парадными мундирами, являя собой пример достойных блюстителей городского порядка. Среди них находились и обсерваторский сторож кум Шимонич с кумою, и кладовщик, кум Хрчек, крестный отец бедняжки Терезии (самой младшей дочери Тичека, двадцать один год тому назад безвременно скончавшейся от скарлатины), и пресвитер церкви Блаженной Девы Марии доктор Анджелко Гринтавец, покровитель и исповедник молодого священника. (Доктор Гринтавец своим авторитетом и настойчивостью сломил хребет несчастному влюбленному и, оборвав фильм перед кровавыми кадрами, тонко обратил любовный роман в богоугодное дело.)

В пестрой толпе выделялась снежно-белая стайка кузин, которые наперебой восторгались каждым пустяком; их окружали плотные ряды бледноликих коллег Алоиза, с голубыми галстуками, говорившими о том, что они уже отслужили свою первую мессу и стали настоящими священниками. К этой группе гостей присоединились и крестный отец покойной Зорицы, погибшей от дифтерии, королевский хранитель королевской печати Навала, и сосед мясник, трактирщик и городской депутат господин Драганец со своей «госпожой», которая гордо несла на себе черные шелка, золотые ожерелья, цепи и старинные броши, вес которых наверняка превышал два килограмма; были здесь еще две-три безыменные родственницы — все на одно лицо, которые (без сомнения) также столкнулись бы носами, будь это не первая месса Алоиза, а его похороны или похороны любого члена семьи, этой основной ячейки общества.

В правом приделе, зажатая со всех сторон второстепенными статистами этого спектакля, сидела София Крайцер, дальняя родственница Цецилии и предмет обожания Ивицы. Когда в семье Тичеков только тем и занимались, что на все лады перемывали косточки Славко, коря его за преступное намерение бросить сутану ради женщины, София, которая стояла за право человека на «свободную любовь», была одной из немногих, поддерживавших бунтарские порывы Алоиза.

Барышня София пользовалась уважением стариков Тичеков, надо полагать, не за свои «современные революционные взгляды», а за имущество и особняк, который должна была унаследовать от старой бабки. Движимые стремлением украсить свой праздник чем-то изящным, возвышенным и богатым, Тичеки и пригласили ее на торжественную церемонию. София была причесана просто, по-гречески, и одета в элегантное платье необыкновенно мягкого и теплого коричневого цвета. Время от времени ее хрустально-зеленые глаза метали молнии на Ивицу Тичека, проникая, как тонкая игла, в темные глубины его зрачков. Но красноречивые взгляды молодой пары скорее выражали общность душ, возмущенных «насилием над любовью», нежели вульгарное кокетство. Подумать только: на их глазах могущественная римская церковь ставила свою печать на крышку гроба, в которой погребли «сексуальную иллюзию», и это ужасное надругательство беспрепятственно совершается в наш просвещенный век.

Немые взоры молодых людей безмолвно говорили: «Вы видели? Как вам это нравится? Вот так-то!» Казалось, этим бессильным протестом они хотели выразить сочувствие Алоизу Тичеку, невинная кровь которого сочилась на алтарь.

— Проклятье! Позор! — нервно прошептал Ивица на ухо Мишо, не в силах больше сдерживаться.