Избранное

Станко закашлялся, предвещая приближение неких переломных событий, важность которых понимает только он один. Закашлялся и я, чтобы показать ему, кое-что еще за горой имеется, а не только то, о чем он знает, чтобы и тут не дать его слову оказаться последним. Он мне пригрозил смехом, я ему отвечал той же мерой да еще с добавкой. Лексо на своем седле заверещал тонким пронзительным голосом, словно под гусли:

— Помоги, господи, несчастным сербам, давно друг друга не резали!

— Резали — не резали, — подхватил Машан, — там известно станет!

— О люди, не делайте беду еще горшей, — простонал Лексо.

— Известно станет, кто приглашал коммунистов и пиры им устраивал, — пригрозил Машан.

— Не пугай, знаю я, — ответил Лексо, — ты до самого Берлина звон устроишь.

— Улучил минуту, когда меня дома нету, чтоб задобрить телохранителей Моши Пьяде и на дармовщинку пройти, — говорил Машан. — Давно примечал я, ищешь ты связь с ними, вот и дорвался. Сгодилась бы тебе эта связь, если придет их царство. Да не выйдет, мастер, не позволю я так запросто! Я всегда ненавидел спекулянтов, а если на обе стороны шуруют — тут уж нет ни человека, ни брага, ничего нет, самый обыкновенный нуль, и за такое вот угощение получают бесплатный билет до Бара в те домики, за колючей проволокой.

— Знаю, знаю, — закаркал Лексо, — если нет у тебя кровного врага, твоя же мать тебе его родила.

Голосом, полным желчи и радости, что ему больше не приходится этого скрывать, Машан сказал:

— С этим билетом можно и до Скадара доехать.

— Ясное дело, — ответил Лексо, — главное, чтоб тебе здесь место осталось.

— А можно и в Италию угодить.

— Останется тебе, останется, — расширяйся.

— Только возврата не будет. Оттуда нету. Кто попадет — костям его там лежать.

— Понятно, хоть себя осчастливишь, когда обездолишь моих сироток.

Машан хотел продолжать, Божо приглушенно на него цыкнул. И Станко понизил голос — пытается внушить Машану, что не стоит похваляться связями с итальянцами. Пока они спорили и перешептывались, Бранко пересел на табурет к софре, взял ложку, жестом велел Лексо начинать и после него зачерпнул сам. Это и меня привело в чувство — я уж и позабыл, ради чего здесь, и почему-то даже вообразил, будто ожидание и взаимные уколы должны продолжаться до судного дня. Бранко положил ложку, оперся дулом винтовки на софру и взглядом велел мне приниматься. Так мы и пошли по очереди — один за ложку, другой его охраняет. В этом тоже свой прогресс есть, не так, как в прошлом — пока Колашин у турок был: косец косит на лугу, ружье через плечо, другой в засаде поджидает, чтоб хотя бы за него отомстить; выходит, у нас и без турок есть кого опасаться. Неуклюжее вначале, оборванное, можно сказать, и несоединимое одно с другим обкатывается и упрощается: идет, подстраивает человек себя изнутри, вливает сам в себя основу для решительности, твердости характера, чтоб можно было голову поднять, когда потребуется, а такое требуется у нас часто. И как раз в тот момент, когда я вот так почувствовал, что это за субстанция, придающая блеск и краски взлету наследственного геройства, за который наших предков подчас кое-кто даже хвалил, показалось мне, что у Лексо дрожит ложка в руке.

Вгляделся получше: не только рука у него дрожит, но вовсе это и не Лексо — не тот средних лет мужчина, что был, вдруг стал он жалким стариком с лохмами седых волос. Подрагивают у него уголки губ, и рот вверх-вниз открывается — и от этого кажется, будто он сам себя допрашивает, нашептывая какую-то песнь из коротких строчек, и сам себе подмигивает после каждой строчки. Или такое, или старается справиться с собой, чтоб не заплакать. Посмотрел я ему в глаза: слезы их уже замутили, потушили, в любую секунду могут прорваться воплем или стоном. Отравился он, подумал я про себя. Отравился чем-то до ужина, и не едою. Или по крайней мере не этой, потому что, окажись в каше яд, мы с Бранко валялись бы уже замертво… В деревне опять залаяла собака. Все та же самая, мне кажется, я ее давно знаю, хотя никогда собственными глазами не видел. Готов об заклад биться, грязная собачонка, с желтой шерстью, коротконогая и пузатая — я ненавижу ее и даю себе клятву, если удастся выбраться живым, убью первую желтую собаку, какая попадется на моем пути. А Станко, наоборот, обрадовался, услыхав лай.

— Вот они наконец, — воскликнул, — слава богу и всем святым!

— Вроде они, — недовольно забурчал Машан. — Могли б и поостеречься в самом деле.

— Пусть их, пусть, только б пришли, — ответил Станко, — ух, как я теперь… — Он в нетерпении потирал руки, точно готовясь растереть нас в порошок своими ладонями.

— Как ты их горячо ждешь, — говорит Божо, — а я вот сказал бы, что не они это.

— А кто же?

— Не знаю, кто-то другой. Идут люди по своим делам.

— Ну спорим! Вот, по пять тысячных — деньги Грле!

— Знаю я, Станко, есть у тебя деньги, только не надо все время хвастать.

Вранко толкнул меня ногой под столом:

— Гранаты с ремня отцепил?

— Отцепил, столько-то я понимаю.

— Проверь запалы, чтоб наготове было.