Избранное

Грля пялил глаза и удивлялся, откуда идут знакомые голоса, потому что за кустом света видел только закопченную стену без выхода. И лишь после того, как Станко еще раз чертыхнулся, направился к этой стене с недоверием, боязливо и медленно, как человек, который убежден, что люди обманывают его и только и думают, как бы устроить ему пакость. Наконец он разглядел в стене дверь и с улыбкой дурачка, на которого неожиданно свалилось счастье, нырнул во тьму. Его вторжение вызвало там волну злобных упреков, брани и ругательств. Не все у них ладно, что-то не так — спорят Машан и Станко, Станко шипит:

— Прутья… решетки… Меня… тюрьма…

— У них там решетки на окнах? — спросил Бранко у Лексо.

— Я не знаю, — начал заикаться тот. — Не вмешиваюсь я в его дела.

Тогда Бранко обратился к хозяйке:

— У Машана есть решетки на окне?

— Есть, есть, как не быть. На обоих, — ответила та. — Боится его барыня, как бы у нее богатство не уперли.

— Поэтому они как в тюрьме, — сказал Бранко.

— Верно, снаружи глянешь — тюрьма и есть.

Вернулись две девушки, чтобы изблизи увидеть, что произошло и почему нет стрельбы. Смотрят, улыбаются, взялись за работу. Одна сняла котел с цепей, другая принесла горшок, каши отлить. Хозяйка с ворчанием принялась искать толкушку на полке. Той не оказалось на месте, где она должна быть, не нашли ее и там, где она быть не должна: как назло нету ее нигде, причем именно в то время, когда им охота поскорее спровадить немилых гостей. Суетятся, переругиваются, мечутся туда-сюда с головешками, чтоб посветлей было, и упрекают друг друга:

— В этом сумасшедшем доме никогда ничего не найдешь!

— Да и как найти, если каждый делает что захочет!

— Не иначе в другую деревню отдали!

— Или в огонь бросили, есть у нас любители такого дела!

— Наверняка ее барыня в горы с собой унесла — она все уносит, что на глаза попадет.

— Да не в горы, какие горы! Вчера ребята во дворе ею играли.

— Чтоб черти им по пузу играли!

— Чтоб тебе черти пасть захлопнули, сглазишь, не приведи господь!

— Никому не ведомо, какие черти здесь водятся!

— Не орите, не позорьтесь перед людьми!

— Ну ты, умница, не учи других! Сама воду мутишь, а сухой хочешь выйти.

И вдруг обрадовались: слава богу и всем святым, обнаружили наконец! Соскребли какой-то скребницей с толкушки грязь, потому что оказалась она на дне пустой кадушки для соленья, сполоснули стоялой водой из лохани и вручили хозяину, словно торжественную эстафетную палочку. Он пересел с седла на пол, обложил дощечками котел, чтоб защитить себя от жара, обнял его ступнями, чтоб тот не увернулся, воткнул толкушку посредине облака испарений и, угрюмый и хмурый, принялся толочь и мешать. Мнет картофельные клубни, дробит их, крошит, постанывая от усилии, и сквозь эти его звуки слышно, как в глубине деревни снова лает та же собака.

— Вот видишь, знал я, придет он, — повысил голос Станко.

— Придут, добро пожаловать, — ворчит Божо. — Не придут…

— Если еще появится какая-нибудь погань… — пробормотал Бранно.

— Нужно ли пробуждать в ней человека? — поинтересовался я.

— Нужно — пулей в брюхо. Ждать нечего.

— Нечего, согласен, кончено дело.

— Швыряй в них гранату и сигай в окошко.

— Мне в дверь удобнее.

— Я к двери, негоже, чтоб мы столкнулись на одном пути.

Страх миновал, а печаль зародилась — или это две формы одного явления. Оттого она, что мы расстанемся, думаю я про себя, и больше не увидимся, и друг другу рассказать не сумеем, чем все закончилось. До сих пор все шло нормально, потому что были мы словно одно-единое существо, которое может не поворачиваясь смотреть в обе стороны одновременно и стрелять разом из двух винтовок. Потом нельзя будет смотреть в обе стороны, и сразу — тьма. На мгновение я позавидовал Бранко и вдруг понял, чего стоит слава: его они больше боятся, поэтому четыре их винтовки сперва по нему выпалят, чтоб преградить ему путь к двери. Он не останется раненым ни одного мгновения, не смеют они дать ему время терпеть, может, не будет у него времени даже что-либо почувствовать. Только после него придет мой черед. Этот излишек жизни, который мне достанется и который я должен буду пройти один, стал меня тревожить, точно переход по некоей безбрежной пустыне, в которой легко заблудиться. Сумею ли я и смогу ли в одиночку пройти через нее, не опозорив при этом коммунистов, старых Бердичей, Николу-знаменосца?.. Утешаю себя: это продлится недолго, несколько мгновений, я успею выстрелить раз-другой, а потом все станет ровным, глухим, угасшим — ни пустыня, ни непустыня, просто вовсе ничего. Жалкое это утешение, говорю себе, но что поделаешь, если люди получше до сего дня не придумали… Из раздумий меня вывел Станко:

— Ну, Бердичи, чего замолчали?

— Вас ждем, — ответил Бранко.

— Раз вы все знаете, — насмешливо сказал Станко, — и кто хозяин пира, и на ком черт женится, и кого он в сваты зовет…

— То нас с тобой ему позвать придется, — оборвал его Бранко, — а других как хочет.

— Скажите мне, кто сейчас владеет этим краем, — спросил Станко, — вы или мы?

— Итальянцы, — сказал я, хотя он еще не успел закончить.