Избранное

Он знает, мать удаляется, и все-таки порой ему мнится, что здесь, возле барака, он снова, пусть на мгновение, встретится с ней. Надеяться на подобное нет оснований, впрочем, он и не надеется, сознавая невозможность этого хотя бы потому, что Малый барак здесь не женский, и тем не менее лужайка по-прежнему остается его постоянным прибежищем в тоске пустопорожних дней.

Теперь в Малом бараке обитают даже не обычные лагерники, а те, что шумят и похваляются, будто всегда были националистами и потому-де они лучше других. Раньше не хвастались, никому и в голову не приходило, что они лучше, даже наоборот, были они тихонями, слабаками и доходягами, но вдруг ни с того ни с сего закопошились, подняли головы. По сути дела, в Малый барак они сбежались, спасаясь от ночного люда: были такие, что подбирались в темноте, набрасывали националисту одеяло на голову и дружно колотили, а он знать не знал ни кто его молотит, ни когда им это надоест. Поначалу в Малом бараке было просторно, но потом таких, как они, прислали из Драча, Каваи и других лагерей. Собрались еще не все, эмиссары не успели побывать во всех лагерях, разбросанных по Албании, дело это нескорое, да и колеблются люди подолгу. Вот когда соберутся — двинут разом на партизан со знаменем, шумом, гамом, чтоб разогнать их. А пока выжидают и норовят перещеголять друг друга, рассказывая, кто из них больше страху натерпелся.

Видно, они и вправду лучше других: у них деньги водятся, охране дают на чай, собрались тут адвокаты, доктора, и кассиры, и капитаны, к ним даже парикмахер приходит. Целыми днями слоняются у столовой, курят да поплевывают, покупают повидло, окурки бросают перед собой и втаптывают так, чтоб ни крохи не досталось коммунарам и красным, вздумавшим побоями свернуть их с пути истинного…

Когда из лагеря в Германах прибыл поп Кирило, принялись распевать богоугодные песни. Поп вверх-вниз руками машет, в такт бородой и гривой потряхивает, впрямь помешанный, а они вторят ему, выводя то высокие, то низкие ноты.

Боже праведный, ты спас
От погибели злой нас.
И теперь наш глас услышь,
Ты, единый, нас хранишь…

Поют вразнобой, чувствуют это сами, поэтому им скоро надоедает. Поп Кирило старается их приохотить, думает, будет лучше, если затянут другую песню. Вначале поет сам, чтобы все убедились, какой у песни красивый мотив, потом задирает голову кверху, взмахивает руками и горланит:

Святой Савва любит сербов,
За них молится усердно.
Воспоем ему мы трижды…

Но и это не помогает — мало им трижды. Среди них всегда есть сытые, которые вопят изо всей мочи, тужась перекричать остальных и доказать собственное превосходство. Кто старается поскорей закончить, поскольку пение для него — мука, кто тянет как можно дольше или, наоборот, приберегает силенки, поджидая, пока остальные выдохнутся и умолкнут, и тогда его блеяние будет выделяться из общего хора. Наконец говорят попу Кирило, что умеют и любят петь не по нотам, а от всей души, и выводят от души кто во что горазд:

Из Лондона голос феи:
«Байо, воин, встань скорее,
Красных вгоним на тот свет —
Коминтерна больше нет!..» [54]

Гаго краешком уха слушает их и дремлет. Сквозь завесу полусна и гомон со склонов гор порой доносятся далекие винтовочные выстрелы. Пальба не прекращается ни на день. Поначалу они приписывали ее действиям албанских партизан, но потом выяснилось, что албанцы всего лишь охотятся. Если, случается, убьют кабана, разделают и приносят в город на продажу. Предлагают мясо любому, у кого есть чем расплатиться, даже если покупатель лагерник — неважно, деньги не пахнут. У Рашо Шкембо они водятся всегда, у попа Кирило — в выходные и по праздникам, а у доктора Нандича — когда кто-нибудь заболевает. У других деньги появляются, если удается выиграть в карты, но чаще всего в такие дни охотникам ничего подстрелить не удается, поэтому и деньги ни к чему, их вновь спускают и не жалеют. Охотники приносят если не мясо, то картошку и продают у ограждения. Иногда бывает не только картошка, но и жир. Раньше Гаго не любил жир — застывает во рту и приклеивается к нёбу, точно вторая кожа, но теперь эта кожа не помешала бы ему, даже наоборот, пришлась бы кстати, отковырнул бы и сосал, пока дремлет. Вспомнилось, что в Баре был мальчишка, которого звали Лойо [55]. Часто подзывали его: «Лойо, иди, дам кусочек с коровий носочек!» Ничего не стоило провести его, он спешил на зов в пятый, в десятый раз и все никак не мог понять, почему им доставляет удовольствие его обманывать…