Избранное

— И что я сделал? Ну, я решил попробовать заняться незатейливым бизнесом. Я поставил своей целью доход, добычу, всё остальное не имело значения. Будь прокляты сироты и голодные вдовы. Скулящие неудачники, пусть добывают себе пропитание как хотят; остальным не легче. Если Карнеги мог душить бедняков и, имея в год десять миллионов, бросать в толпу монетки и быть за это почитаем, почему не могу я?…

Джо инстинктивно дёрнулся от стойки — в поле его зрения вдруг появилась макушка. Ахмад уткнулся своим огромным носом в край прилавка и приподнял канотье.

— Рыба с картошкой, — сказал Ахмад. — Жирная рыба и левантийские чипсы. Вы видели фургончик Лиффи?

— Конечно, — сказал Джо. — «Ахмадмобиль»?

— Именно. Раньше он принадлежал мне. А изначально, в Первую Мировую войну, фургон использовали как скорую помощь. Он достался мне по-дешёвке, потому что был военным излишком, как и я сам. Ну вот, у меня теперь был фургон, хитро оснащённый чаном для жарки во фритюре и холодильником для рыбы, и моей целью было добиться успеха. В одиночку подняться к вершине, стать «Карнеги жирной рыбы и жирных чипсов». И я поехал по изрезанным колеями закоулкам большого Каира, весело звеня колокольчиком скорой помощи, готовый на месте принять заказ и тем облегчить работу домохозяйкам. И так я стал первым на Ближнем Востоке инициатором современного бизнеса быстрого питания.

— Это удивительно, — сказал Джо.

— И я был также инициатором того, что можно было бы назвать мусульманским передвижным праздником.

— Это ещё более удивительно, — сказал Джо.

— Ну, во всяком случае, это мне так казалось. И какое-то время я думал, что «Ахмадмобиль» станет привычным бытовым словом на улицах Каира. Но тут… как там у китайцев: «Собака взялась ловить мышей».[193]

Огромный нос Ахмада дёрнулся, словно унюхав отвратительный запах.

— Я выбрал плохой способ зарабатывать на жизнь, зря сунул в капитализм свой нос. Капитализм — это скользко. Поэзия и кипящее масло просто не смешиваются. Вы, европейцы, поняли это уже ко времени инквизиции.[194]

— Значит, тебе не повезло? — спросил Джо.

— Ну, я ездил по округе, звеня колокольчиком скорой помощи и представляя себя сказочным Крысоловом. Чтобы сократить расходы я испробовал все мыслимые уловки. Неделями жил в этом вонючем фургоне и спал на носилках, как жертва с поля боя, надеясь лучше почувствовать капитализм. Но всё что я чувствовал — грязь, дым. И дух мой был сломлен.

Я насквозь пропитался жиром, но это не помогло мне стать новым Карнеги. Нужно было смириться.

Ахмад слабо помахал канотье и скрылся. Джо несколько раз глубоко вздохнул, прочищая легкие. Большой рыжеватый кот так и таращился на него с улицы.

— Я всё верно предвидел, — вскричал Ахмад, — но опередил своё время и пролетел. Люди неохотно меняют привычки. Вот почему вИдение никогда не окупается, а поэзия никогда не приносит стабильный доход. Если вы хотите зарабатывать, надёжнее идти проторенным путём, раз людей устраивает и они платят за это. А ещё лучше, — тут он заговорил совсем тихо, — повторить то, что было сделано очень давно. Например, три или четыре тысячи лет назад, как поступил сумасшедший Коэн. Вот это действительно может принести хорошие деньги.

— Алё? — Джо не расслышал.

— Я говорил, что я владею секретом успеха бизнесмена в этой части мира. Только сам использовать его не могу, не моё это, эх…

— И каков секрет?

— Недоверие и обман — вот кодекс поведения делового человека в Леванте.

Из-под стойки снова появилась макушка Ахмада. Он положил на стойку свой нос, а очки его подпрыгивали вверх-вниз. Похоже, он тихо смеялся.

— Потому что в глубине души каждый настоящий левантинец знает, что если мир вокруг хотя бы наполовину так коварен, как он сам, то миру следует быть очень внимательным. Иными словами, у нас много общего с великими мира сего. Гитлер, Сталин, Чингисхан…

И Ахмад, посмеиваясь, опять скрылся из виду.

* * *

Джо принялся беспокойно вышагивать взад-вперёд по вестибюлю, удивляясь: какого рожна Ахмад ведёт беседу, прячась под стойкой? Конечно хорошо, что он на удивление разговорчив. Но почему он прячется? Неужели он настолько застенчив, что может говорить открыто только если большую часть времени остаётся вне поля зрения?

— И что было дальше?

— Я был в долгах, а бравшие в долг домохозяйки деньгами со мной не расплачивались. В этом бизнесе у меня не было будущего. Я окончательно понял это однажды вечером, когда вошел в кафе, и ни одна душа не узнала меня. Это кафе было наше привычное место, и мы с Коэном и Стерном всегда ходили туда посидеть в кругу друзей. А сейчас меня отказываются признавать?… Мне было не только стыдно, мне было и стыдно, и унизительно. Я был ничем, и знал, что я ничто.

Ахмад застонал за прилавком.

— Ну а на следующее утро я устроился на временную работу. Если бы мне кто-нибудь предложил её раньше, я счёл бы это шуткой. Но вот я устроился, и шутка затянулась, и стала началом моей собственной Великой Депрессии, предвещающей мировую. Как обычно, я опередил своё время.

И снова Ахмад погрузился в молчание под стойкой.

— Какая работа? — спросил Джо.