Избранное

— Нет. Долгое время я пытался дурачить себя, но слова не оживали, как бы я ни старался. После этого я решил, что буду хотя бы на вторых ролях, и начал работать над поэтическим словарём. Но бросил и эту затею. Последняя запись в моём словаре — «Александр Великий». Мне оказалось слишком больно сидеть ночь за ночью размышляя обо всем, что Александр успел сделать за столь короткую жизнь.

Ахмад повернулся к Джо и грустно улыбнулся.

— Я смирился; я поэт, который не может писать стихи. Мне даны душа и чуткость, но не талант. И много таких как я, которые живут в своих маленьких уголках, смирившиеся. Опечаленные тем, что не судьба внести свой вклад, создать малую толику красоты, которая могла бы жить в чьём-то сердце… Это однако не значит, что надо ложиться и помирать. А знаете, в чём настоящая трагедия неудавшихся творцов? Мы привыкаем к этому! Мы не выходим за пределы жалости к себе, и просто терпим в наших пещерах. Окружённые маленькой вселенной привычных вещей…

* * *

— Я часто задавался вопросом, — Джо почесал нос, — каково это — вырасти среди всех этих чудес древности, пирамид, Сфинкса и всего остального. Как это влияет на вас?

— Это влияет на вкус, — сказал Ахмад.

— Ты имеешь в виду, что меньше обращаешь внимания на моду?

— Об этом не знаю. Я имел в виду вкус во рту.

— О!

— Тот факт, что вы никогда не знаете, кто или что в очередной раз залетит вам в рот.

— М-м?

— Да. Положим, вы идёте по улице, и вдруг горячая сухая пыль ввинчивается вам в рот и покрывает язык, но кто или что это? Какой-то уголок пустыни отправил часть себя, чтобы вы могли ощутить его запустение? Или это принесло из древней гробницы? Или песчинка на ваших зубах — останки единорога XVII династии? Или последнее воспоминание о неведомом народе гиксосов?

Ахмад улыбнулся.

— Прах к праху. В пустыне похоронена и забыта лишь часть прошлого. Другая его часть хранится в наших желудках. И хотя мы вроде бы живём днём сегодняшним, внутри у нас — дни минувшие.

Ахмад нахмурился.

— Таким образом, прошлое всегда с нами, и особенно во время войны, когда так много прошлого, казалось бы, разрушается. Только взгляните на этот старый картонный чемодан в углу. Я купил его тридцать лет назад в вечерней вокзальной спешке, когда собрался в Александрию на рандеву к одной весёлой вдове. Тогда я был молод, силён и ещё не уродлив, и теперь этот хлипкий чемодан напоминает мне о мальчике в костюме цвета корицы, потёртом костюме, потому что мальчик был беден. О костюме, который скрывал штопаное нижнее бельё и безупречное тело.

А знаете, что сейчас хранится в этом чемодане? Две папки бесполезных стихотворений, сборник каракулей, забытая сноска к хронике совести расы. Другими словами: вся моя жизнь…

Ах, Каир, Каир, это знойное место полутьмы за закрытыми до захода солнца окнами. Каир, где выложенные белой плиткой террасы днём отражают яростную жару, а в темноте — успокаивающий стук копыт лошадей, тянущих старые повозки. Этот Каир под сияющим зимним солнцем и ветрами из пустыни, приносящими и ужасную жару лета и прохладные ночи и бризы с реки…

Да, мой Каир, моя жизнь. Все грандиозные схемы установления порядка — здесь являются частными, и объявленные универсальными филосовские системы умещаются в размеры моего шкафа. И поэтому, уезжая, кайренам не найти себе места у другой реки, ибо город следует за нами, и мы стареем в тех закоулках, где растратили нашу молодость.

Ахмад уставился вдаль.

— Всё впустую… Осталось только это тело, этот потрепанный и потускневший медальон, висящий на моей душе. Сколько раз я праздновал чудо дара жизни! Благословение… или бремя? И оплакивал ускользнувшие сокровища, конечно. Я растратил свою молодость понапрасну…

Джо отрицательно покачал головой.

— Напрасно, Ахмад? Это не то, что я здесь увидел, и совсем не то, что я от тебя услышал.

Ахмад зашевелился.

— Что вы имеете в виду? Что вы увидели, что услышали?

Джо засмеялся и широко раскинул руки, охватывая маленькую переполненную пещеру, где в пыльных кучах лежала большая часть жизни Ахмада.

— Ах, Ахмад, мир, созданный тобой — вот то, что я увидел и услышал, а какой поэт мог надеяться на большее? И когда я смотрю в сердце этого мира, я вижу широкий бульвар, по которому шагают трое молодых людей. И слышу их разговор. Они настоящие друзья и всегда вместе, элегантные, остроумные и несравненные в своих шалостях, три бесстрашных восточных царя. Один из них художник, другой поэт, а третий — мечтатель из пустыни. И люди стекаются послушать этих трёх царей, хоть мельком увидеть их возмутительные выступления. Ибо там где Коэн и Ахмад и Стерн — там смех и слёзы. На тротуарах жизни они играют главные роли в опере цветов и красок, и поэзии, и любви. И они хозяева бульваров и все это знают; все, кто когда-либо видел их вместе.

— И это то, что я вижу, — сказал Джо. — И это то, что я слышу.